— Да что ж это делается?! — не дослушав, взорвался Костя. — Выкинули человека на улицу — из дома, с работы… А ты-то чего зевал? Как ты это позволил?
Я смутился.
— Ну, мне Лада сказала, напиши, мол, заявление о выписке… если ты честный человек. Конечно, я написал, я же честный. А с работы просто так уволили, по сокращению. Не драться же теперь с ними.
— Но врачи куда смотрели?! — бушевал Петухов. — Суки, бляди, коновалы, лишь бы койку освободить… Почему тебе инвалидность не оформили?
— Зачем инвалидность, я не хочу. Я работать могу, хоть в Шарыгино, хоть здесь…
— О Господи, я-то думал, ты прикидываешься, — запричитал Костя. — Нет, это полное скотство. Этого нельзя так оставить. Жаловаться надо!
— Куда жаловаться?
— В Москву!
— Так я ж как раз из Москвы…
Костя осекся.
— Да… — сказал он. — Действительно…
После некоторого раздумья он встал.
— Ладно, пошли наверх. Что мы тут сидим, говно нюхаем.
Мы поднялись в отдел. Оказалось, директор еще не уехал. Он сидел на стуле, расстегнув пальто, и дружески калякал с Агафоном Игнатычем. Утятьев и Гликерия, оставив работу, почтительно внимали их разговору.
Петухов бесцеремонно подошел к Утятьеву и, что-то прошептав на ухо, увлек его в соседнюю комнату. Директор неодобрительно на него покосился.
Я присел на стул в углу и задумался. Я думал о большой стране, очень-очень большой стране, где идет небывалый, неслыханный эксперимент, и страна до того большая, а эксперимент настолько небывалый, что идет он в разных местах в разные стороны.
Краем уха я слышал, о чем беседовали директор и Агафон Игнатыч. Насколько можно было понять, они обсуждали местное руководство. У кого-то отец был русский, а мать кривичанка, и тот специально взял фамилию матери. А еще у кого-то бабушка была татарка, а дед и вовсе мордвин, но тот всюду упорно козыряет кривичским происхождением. И еще один, сам кривич наполовину и жену взял русскую, однако сына пристроил в горком комсомола и явно намерен двигать его дальше. Никакого смысла в их беседе я не уловил. Какая разница, кривич ты или нет, лишь бы интернационалистом был. Однако они были всерьез этой темой увлечены, так и сыпали примерами, причем Агафон Игнатыч сообщил, что давно собирает картотеку, там они все как облупленные, и если Леонтий Федосеич заглянет на огонек, то сможет с этой картотекой подробно ознакомиться. После чего директор взглянул на часы, озабоченно сказал, что засиделся, а дела не ждут, и ушел.
Из соседней комнаты появились Петухов с Утятьевым, последний выглядел надутым и озабоченным.
— А где Леонтий Федосеич? — спросил Утятьев у Агафона Игнатыча и почему-то искоса взглянул на меня.
— Только что уехал.
— Вот незадача…
Костя сел за свой стол, придвинул машинку и принялся печатать.
Утятьев как-то странно, бочком приблизился ко мне. Казалось, он внутренне напружинился и в любой момент готов отпрыгнуть. Помнится, я подумал, что полученная от жены трепка основательно расшатала его психику.
— Ну что, Левочка, сидишь? — ласково осведомился Утятьев. — Сидишь и скучаешь, да? Может, лучше тебе сходить прогуляться, свежим воздухом подышать, а? Сходи-сходи, посмотри на город, проветрись, в магазины зайди…
— А магазины все закрыты, — подала голос Гликерия.
— Точно, — поддержал ее Костя. — Они годовой план выполнили и встали на переучет еще на прошлой неделе.
— Ну и что такого, — не смутился Утятьев. — Можно ведь и в кино сходить, и в кафе. У тебя, Левочка, деньги есть? А то я могу рублик дать…
— Спасибо, не надо, — ответил я. — Только мне как-то неудобно гулять в рабочее время.
— А что ж тут такого, золотой ты мой? Ты ж еще не оформился даже. Вот после двух приходи, мы вместе в дирекцию поедем, оформляться. А пока погуляй, Левочка, погуляй… Договорились?
— Хорошо, раз вы просите… — я начал одеваться, но вдруг вспомнил. — Погодите, а кто же будет за часами присматривать?
— Ничего страшного, Костя за ними приглядит, — лебезил Утятьев. — Он за ними все это время присматривал, вот и теперь присмотрит, невелика забота, верно, Костя?
— Угу, — промычал Петухов.
— Ладно, — сдался я. — Пойду, действительно, прогуляюсь. А то голова ноет что-то. Значит, вернусь в два часа, хорошо?
— Хорошо, дорогой, очень хорошо, — неизвестно чему обрадовался Утятьев.
Я вышел из особняка и сощурился, так ярко светило солнце, так сильно лучились сугробы радужными спектральными иглами. По тихой, пустынной улице, кое-как прибранной усилиями кооператоров, зашагал я в сторону центра. Чтобы не заблудиться, я решил идти всё прямо и прямо, а если сворачивать, то только налево, и тогда непременно найду дорогу обратно.
Однако не прошёл я и двух кварталов, как меня догнали те двое. Они словно выросли из-под земли по бокам, и я инстинктивно рванулся бежать, прикрывая руками голову, но меня крепко ухватили за локти.
— Спокойнее, спокойнее, — произнес один из них.
— Лев Григорьевич? — осведомился другой.
— Да.
Сзади подкатила новенькая черная «Волга» и затормозила рядом. Изнутри распахнули дверцу.
— Пожалуйста, пройдемте с нами, — сказали мне.
Меня держали вежливо, но прочно. Почти сразу я сообразил, что на сей раз по голове бить не будут. Иначе они бы не обратились ко мне по имени-отчеству.
— А в чем дело? — спросил я, влезая в машину.
Точнее говоря, я не столько влез, сколько меня запихнули, с энергичной и корректной сноровкой.
— Не прикидывайтесь, — посоветовал один из моих конвоиров.
— Мы из комитета госбезопасности, — полуобернувшись, добавил человек, сидевший на переднем сиденье.
«Волга» живо домчала до здания КГБ и въехала туда с заднего хода. Высокие глухие ворота распахнулись, пропуская машину во внутренний двор. Меня ввели в здание через маленькую железную дверь в стене, с квадратным окошечком и без ручки. Потом меня обыскали, оформили протокол изъятия и хотели, наверно, отобрать галстук и шнурки, но галстука я не ношу, а зимние сапоги у меня югославские, из «Ядрана», на молнии, и молнию отбирать они не стали. Затем меня отвели в полуподвал, в коридор, выстланный заглушающей шаги красной ковровой дорожкой, длинный и со множеством дверей, велели стать лицом к стене, отперли камеру, завели вовнутрь и заперли.
Узкое окно, выложенное стеклоблоками, пропускало мало света, и на потолке горела лампочка в решетчатом плафоне. Кроме койки, вмурованного в стену столика и параши, никакой мебели в камере не оказалось. Я сел на койку и задумался.
Вот так целый день и просидел, думал-думал, но ничего путного не надумал. С одной стороны, арестовывать меня совершенно не за что. Я не чувствую за собой никаких прегрешений. С другой же стороны, во времена Ягоды, Ежова и Берия миллионы людей в точности так же сидели и недоумевали, и не понимали, что происходит, и полагали, что вышло недоразумение, которое обязательно разъяснится. Обогащенный историческим опытом, я не столь наивен. Нечего тут думать и гадать, вывод очевиден — времена переменились, теперь мы будем бороться с гнилым либерализмом, недооценкой роли и принижением значения, будем все как один гневно осуждать, а тем временем нас будут брать по одному и объявлять врагами народа, и поступать с нами соответственно. Конечно, окончательная победа нэпа, оттепели и перестройки неизбежна. Жаль только, что теперь она отодвигается на несколько десятилетий. Но рано или поздно на неосталинизм найдется управа в виде неоперестройки. Лично я в этом твердо убежден.
Клацнул дверной замок, и в камеру заглянул надзиратель.
— Который тут на букву «ры»? — спросил он.
— А разве меня тут много? — удивился я.
— Щас вот как врежу по хлебалу… — пригрозил вертухай. — Шибко умный выискался. Спрашиваю, который тут на букву «ры»?
— Ну я на эту букву. А что?
— Выходи на допрос. Руки за спину. Давай-давай, шевелись.
Я вышел из камеры. Что ж, допрос так допрос. По крайней мере, это обещает внести в мое положение хоть какую-то ясность.