Я не нашелся, что тут сказать, и машинально съел кусочек лангета.
— Ты уж не взыщи, — продолжал Утятьев. — Хоть ты с виду и не похож, однако физик, Лева… Сам понимаешь. Извини.
— Ничего страшного, — ответил я. — А фамилия моя Русских. По отчеству Григорьевич.
— Да хрен с ним, хоша бы и еврей, — вздохнув, рассудил он. — Куда от них денешься.
Толпятся у ворот двенадцать колен сынов Израилевых, на двенадцати воротах написаны их имена; они покидают страну ОВИР, а полчища начальников пьют вино ярости из чаши гнева, не будут они иметь покоя ни днем, ни ночью.
— Ладно, Лева, — приступил к делу Утятьев. — Давай напрямки. Поехали со мной к нам, в Кривоград. Поехали, не пожалеешь. На хрена тебе твое Шарыгино сдалось, коровам хвосты крутить. Ты же физик. Тебя государство учило, тратилось. А у нас, понимаешь, водородные часы без присмотра. Человек уволился, ставка свободная, сто сорок и еще квартальная. Поехали, друг. Дело тебе говорю.
Вот так, наперекор декартовскому детерминизму, вдруг раскрывается книга судьбы, с треском отлетают ее печати, и ветер без разбора листает страницы.
— А какой у вас институт? — заинтересовался я. — Ведомственный или при академии?
— Да не, зачем институт, служба у нас такая, контора морковкин хвост, а я отделом заведую. Служба точного времени при городском комбинате благоустройства, понял-нет?
— Богато живете, — удивился я. — Неужели у вас в городском комбинате есть свой мазер?
— Так я ж тебе про то и толкую. Маузер-шмаузер самый натуральный, и место свободно. А ежели мы до нового года не забьем ставку, у нас ее срежут, и останемся мы на бобах…
Я не совсем уразумел, что значит «забьем» и «срежут». Впрочем, если с Утятьевым завести беседу о постоянной Планка и принципе Гейзенберга, рассчитывать на понимание тоже не приходится. Тем более, после больницы я сам толком не помню, что это за фамилии.
Хищно зыркнув по сторонам, он нагнулся и полез в портфель, потом стащил со стола фужер, сунул руки под свисающий край скатерти, словно заправляя фотопленку в кассету. Чмокнула пробка, булькнула жидкость.
— Давай посуду, — велел он, ставя на стол свой фужер с осветлевшей, сильно разбавленной пепси-колой.
Поскольку я с запозданием уяснил, что имеется в виду, Утятьев сам взял мой фужер.
— Ну, хлопнем, что ли, — предложил он, закончив свои манипуляции. — За Рождество, за встречу, за удачу.
— Вы знаете, вообще-то… — засмущался я. — Мне пить нельзя. Врачи не велят.
— Язва, что ли?
— Да как вам сказать…
— Всех врачей посылай нафуй, — приказал Утятьев. — У меня один друг за две недели язву вылечил. Спиртом. Давай-давай, а то обижусь.
Я не смог более отнекиваться. После больницы я, кажется, сильно переменился, не могу никому ни в чем не уступить. Понимаете, это ведь просто невозможно — не уступить человеку, если он настаивает.
Ну вот. Жидкая молния пронзила мой пищевод, и туман прильнул к самым глазам. Утятьев крякнул и закусил гарнирной капустой марганцовочного цвета.
— Хороша, да? — спросил он. — Моя фирменная, сучок марки Дед Мороз.
Опять я ничегошеньки не понял, но на всякий случай кивнул.
— Так что, друг? — интимно и общечеловечно произнес Утятьев. — Поехали к нам, в Кривоград?
— Да я бы с удовольствием… Только вот, понимаете, а как же Продовольственная программа? Ее же решать надо, — туман уже просочился в голову, и я рассуждал сбивчиво. — Вы только посмотрите, какие всюду очереди и еще без очереди, и с черного хода… Нам бы накормить для начала, ну там, героев, инвалидов и депутатов… кавалеров трех степеней… им же обидно, если можно без очереди, а всё равно купить нечего… в конце концов, они же всё не съедят, другим тоже останется, кому голяшка, кому рулька… А я бы мог бычков взять… на аренду. Вот, как эти… архангельский мужик и еще один… из Белоруссии, кажется; бывший алкоголик, я по телевизору видел… А страна большая, они ж вдвоем не справятся, у нас же одних депутатов вон сколько и еще герои труда… А если я возьму подряд, и кто-нибудь другой тоже… Уже четверо, понимаете?
Пока я разглагольствовал, Утятьев наполнил фужер и сунул мне в руку.
— Хороший ты парень, Лева, — произнес он. — И в жисти нифуя не понимаешь, одно слово, физик. Давай-ка вмажем, и я тебе все объясню, как на духу.
Жидкая молния, туман и стеклянное море, смешанное с огнем; я забыл обо всем на свете, даже об очереди, исполненной укоризненных очей. Утятьев объяснял.
— Этот самый подряд — сплошная фухня. Не для того мы, Лева, кровь проливали, чтоб себе на голову буржуев плодить. У нас с ними всё просто, им Кирпичов, эт секретарь наш, ни дыхнуть, ни пернуть не дает. Хошь аренду? Бери, сука, наживайся на всенародной беде. Только технику тебе — фиг, корма — хрен с маслом. Сам крутись, доставай, покупай, подмазывай. Никто с тобой нянчиться не будет. Может, кое-где с ними и возятся, так, для показухи. Условия создают. А у нас очень строго. Хошь жить по волчьим законам частного предпринимательства? На, живи. Сам сбежишь через месяц. Брось, Лева, не пори фухню. Пропадешь вместе с бычками, как фриц под Сталинградом.
Я пригорюнился. Умом я понимал, что Утятьев прав, он зрелый человек и знает жизнь. Но сердцу никак не верилось.
— Может, это у вас — так, — предположил я. — Может, в Шарыгино по-другому…
— Да пойми ж ты, чудак-человек, — горячо втолковывал он. — Ежли где и завелся какой ни на есть арендатор, так только потому, что линия такая. Ясно тебе? Ли-ни-я, усёк?
— Да, — кивнул я. — Это… сейчас вспомню… кривая, в каждой точке у которой — перегиб.
— Во-во. Надо, чтоб каждую неделю из райкома звонили и стружку снимали. Мол, сколько у тебя арендаторов, сукин ты сын, и как ты о них заботишься, блядь такая. Тогда будут крутиться, упираться рогом, терпеть этих рвачей на своей трудовой шее. А ну как райкому надоест звонить? Или переменится линия? И всё, звездец. Вон у нас, в республике, ведь ни одного арендатора нету. А почему? Очень просто. Указание дано, партийным органам в это дело не соваться вообще. Ну и звездец. Кто тебе корма даст, если их не хватает, для себя не хватает, факт! Отыскался, правда, один отчаянный, взял сотню телков и бился как рыба об лед. Так ему соседи красного петуха подпустили, а когда попробовал он тушить, рыло начистили. До сих пор он все жалуется и лечится, а толку никакого. Брось, Лева. Давай-ка лучше дербалызнем за нашу встречу.
Дербалызнули.
До чего странно, до чего чудесно устроена жизнь. Наивный слепец, я чуть не вверг себя в огненное и серное озеро арендного подряда. И явился Утятьев, лицом подобный Альфеге, и спас меня, и ускоренно перестроил, и дал звезду утреннюю — вакантное место в городской Службе точного времени.
— Так вы говорите, Кировоград? — уточнил я. — Это, кажется, на Урале?
— Не, ты не путай. Кировоград на Украине, а на Урале Кировград. Потом еще есть три Кирова и шесть Кировсков. Это всё не то, — предостерег меня Утятьев. — Я тебе говорю: Кри-во-град, понял-нет? Столица Кривичской АССР.
— А разве есть такая?
— Ну ты чудак-человек. Как не быть, если я там живу.
— Резонно, — кивнул я.
Страна у нас большая, чего в ней только нет. Очень большая страна. И потом еще, годы застоя. Прежде я и не подозревал, что где-то есть, скажем, Нагорно-Карабахская автономная область или крымские татары. Это теперь мы постоянно узнаём что-то новое. В такой большой стране рано или поздно натыкаешься на что-то абсолютно неизведанное.
И я почувствовал себя не то Колумбом, не то Лазаревым и Вестингаузом.
— Согласен, — сказал я, лихо пристукнув кулаком по столу. — Поехали, друг. Хоть сейчас.
Сияющий Утятьев сунул мне в руку фужер.
А как нас выгнала взашей и с треском официантка, я не помню. Про это мне Утятьев рассказал уже в самолете.
Ну вот, я сижу в самолете и лечу в Кривоград.
Удивительный человек этот Утятьев. Когда мы с ним проснулись в обнимку на полу, возле киоска «Союзпечати», я долго не мог сообразить, где я, кто и почему тащит меня к кассе, сдает мой билет, а потом покупает другой, до Кривограда. А это как раз и был Утятьев.