— Известно, на какой. На нашей, кривоградской. Я-то отдельно пройду, потому как я командированный. А ты не волнуйся. Ежли чего найдут, просто отберут, ничего тебе не сделают.
— У меня и находить-то нечего, — ошарашенно промолвил я.
Действительно, я не вез ни наркотиков, ни оружия. Не имею такой привычки.
— Ну вот и славненько, — обрадовался Утятьев.
Мы вошли в здание аэропорта через широкие стеклянные двери. В багажное отделение мы с Утятьевым не пошли, поскольку вся наша ручная кладь, портфель и чемоданчик, находилась при нас. К барьеру с вывеской «Таможенный контроль» выстроилась мощная, навьюченная, на версту пахнущая колбасой очередь. Я пристроился в хвост. Утятьев ободряюще похлопал меня по плечу и свернул куда-то налево. Там, где барьер заканчивался турникетом, он предъявил таможеннику паспорт и командировочный бланк; тот прочитал, сличил фотографию и кивнул, пропуская Утятьева на его малую родину.
Между тем возле столов, где шел досмотр, произошла заминка и разгорелась свара.
— Как это нельзя?! Почему это нельзя?! — надсаживалась дородная женщина в нейлоновой шубе и люрексном платке.
— Сказано вам, полукопченую нельзя, — меланхолично парировал молодцеватый таможенник, роясь в ее чемодане.
— С каких это пор?!
— А вы не кричите, не кричите, я при исполнении.
— А я не кричу, я спрашиваю, почему нельзя полукопченую?!
— Согласно постановлению, — заученно отвечал таможенник.
— Какому такому постановлению?
— Постановлению горсовета. Нельзя полукопченую колбасу ввозить, русским языком вам говорят, запрещено.
— Люди!! — патетически воскликнула женщина, воздев руки и обращаясь к очереди. — Что ж это такое делается?!
Но люди в ответ загомонили, требуя не задерживать очередь и кончать базарить.
— А вы пройдите к нашему бригадиру, — предложил таможенник. — С ним и разбирайтесь. А мне что, я человек маленький… Не-ет, колбаску оставьте пока. Оставьте-оставьте, никто ее здесь не съест.
Мало-помалу очередь продвигалась вперед, и я вместе с ней. Терпеть не могу очередей, когда кто-нибудь сопит за спиной и неизвестно, чего от него можно ожидать. Препротивнейшее ощущение. Если вам когда-нибудь проламывали череп, вы меня без труда поймете.
Когда пытка очередью кончилась, я предстал перед одним из таможенников и бестрепетно раскрыл свой чемоданчик. Там не было ни наркотиков, ни оружия, ни полукопченой колбасы. Бегло окинув наметанным глазом мои пожитки, поворошив смену белья и заглянув в футляр, где хранилась электробритва, таможенник указал на газетный сверток в углу чемоданчика.
— Это что? Разверните.
— Это мои носки, — застенчиво пробормотал я. — Пожалуйста, могу развернуть.
Мысленно я ему посочувствовал. Каждого подозревать, потрошить чужое барахло, копаться в нестираных носках, пусть даже по долгу службы, — не слишком почтенное занятие. Однако выяснилось, что его заинтересовали вовсе не мои носки. Таможенник расправил смятую газету, это были позавчерашние «Известия», аккуратно сложил ее и сунул под стол.
— Газету изымаем, — сообщил он. — Не положено.
— Да что в ней такого? — изумился я. — Почему не положено?
— Сказано вам, не положено. Согласно постановлению облисполкома. Проходите, гражданин, не задерживайте.
— А у вас не найдется бумажки? Носки завернуть…
— Пройдите прямо, потом направо, — ответил таможенник. — Там будет газетный киоск. Куда вы? Паспорт давайте.
Признаться, я не уловил в случившемся никакой логики. На таможне отбирают всесоюзную газету, а дальше, в двух шагах, — киоск «Союзпечати»… Однако, вспомнив наказ Утятьева, я не стал спорить.
Между тем таможенник листал мой паспорт.
— А почему без прописки? — нахмурился он.
— Потому что я выписался.
— Это понятно. Гм, ладно, пройдите вон к тому столику, там прибывающих оформляют. Паспорт оставьте пока.
Опять я ничего не понял, но послушно пошел к указанному столику, а мой паспорт двинулся туда же, по ленте специального конвейера. Пришлось выстоять вторую очередь, поменьше.
Чиновник в штатском выдал мне бланк.
— Заполните разборчиво и подпишитесь, — велел он.
— А что это?
— Там всё написано.
На бланке была отпечатана какая-то типографская ахинея. Дескать, я, Ф. И. О. и прочие данные, цель прибытия такая-то, обязуюсь не разглашать сведений… всякого там характера… могущих нанести ущерб общественному порядку и государственному строю… об ответственности за разглашение… согласно статье УК… предупрежден… (подпись, дата). В таком вот духе.
— Извините, я не совсем понял.
— Слушаю вас, — поднял глаза чиновник.
— Тут написано, я обязуюсь не разглашать. Но мне разглашать нечего, я ничего такого не знаю.
— Тем лучше, — без тени юмора ответил тот. — Значит, подписывайте смело.
— А что это за статья Уголовного кодекса, нельзя ли ее прочесть?
— Разумеется. Пойдите в библиотеку, возьмите и прочтите.
— А у вас нету?
— Нету. Не мешайте работать, гражданин.
— А тут написано же. Что я предупрежден.
— От двух до десяти, — сказал чиновник.
— Извините, не понял.
— За разглашение дают от двух до десяти лет, — пояснил он.
— Большое спасибо, — поблагодарил я и, примостившись с краю стойки, заполнил бланк, подписался, проставил число.
— Неужто бывает, что разглашают? — озабоченно поинтересовался я, отдав бланк и получив свой паспорт.
Честное слово, я не хотел его обидеть. Но похоже, он превратно меня понял и уставился в упор свинцовым служебным взглядом.
— Вы свободны, — процедил он сквозь зубы. — Ясно? И не советую хулиганить.
Чутье подсказало мне, что лучше не оправдываться и не извиняться, а удалиться подобру-поздорову. Так я и сделал.
Первым долгом я отправился покупать газету взамен конфискованной. Киоск оказался завален прессой — «Трибуна люду», «Нойес дойчланд», «Морнинг стар» и «Юманите».
— На русском газеты есть? — спросил я.
— «Кривоградская правда» кончилась, — ответил седенький щуплый киоскер.
— А из центральных что-нибудь?
— Не бывает.
— Как так не бывает?
— А так. Не завозят.
Тогда я с запозданием сообразил: не все ли равно, в какую газету завернуть носки. Купил «Морнинг стар» и пошел искать Утятьева.
Тот ждал меня, как договорились, возле справочной.
— Ну что, порядок? — спросил он.
— Более-менее. Только вот газету почему-то отобрали, — пожаловался я. — Обыкновенную советскую газету «Известия». Не знаю, что и подумать.
— Ты поменьше думай, — посоветовал Утятьев. — Чем меньше думаешь, тем веселее живется.
Этим он снова напомнил мне чудака Альфегу. Тот любил повторять, что во многой мудрости многая печаль. Странно. Я ведь не чувствую себя особенно печальным.
— Ну, пошли, — скомандовал Утятьев, подхватывая стоявший на полу портфель. — Надо еще на службу успеть.
Мы вышли из аэровокзала и пристроились к очереди на стоянке маршрутных такси.
— Вообще-то странные у вас, в Кривограде, порядки, — проворчал я. — Таможня какая-то, словно мы из-за границы приехали. Да еще подписку о неразглашении берут. Что тут разглашать, кому разглашать, ничего не понимаю.
Утятьев вздрогнул, оглянулся по сторонам.
— Хороший ты парень, Лева, — тихо сказал он. — Только вот болтаешь много и не по делу. Видно, мало тебя жизнь учила.
С тех пор как мы сошли по трапу на кривоградскую землю, Утятьев прямо на глазах менялся — говорил всё тише, постоянно озирался и даже как будто стал поуже в плечах и пониже ростом.
— Интересно вы рассуждаете, — возразил я. — Такое впечатление, что вас ни гласность, ни перестройка не коснулись. Я понимаю, вы формировались как личность в другой исторический период. Но ведь сейчас вокруг такие перемены, разве вы не видите?
Побледневший Утятьев взял меня за рукав и отвел в сторонку, за будку диспетчера по такси.