После чего я увидел стандартный белый щит с черными буквами:
КРИВОГРАД
И мы въехали в город. Меня мутило всё сильнее.
Окраина как окраина, домики с палисадниками, легкий налет неприкаянности и неприбранности повсюду, словно тут не живут, а проживают временно, в ожидании переезда на новое местожительство, где не будут иметь нужды ни в светильнике, ни в свете солнечном, ворота не будут запираться днем, а ночи там не будет. Отчасти это напомнило мне Шарыгино, мою малую родину. Только вот окна домиков сплошь были забраны решетками — но не вульгарными, в клетку, а косыми, в виде ромбов или, изредка, солнышка с прочными, в мизинец толщиной, лучами. Сколько я ни смотрел, нигде не увидел хотя бы одного незарешеченного окна. Робко спросил я Утятьева, отчего это — от зажиточности, от обилия воров или просто так повелось. Тот ответил, что не берется судить о причинах (правда, выразился короче и крепче), но ворья нынче развелось — не продохнуть.
— Больно сильно с ними нянькаются, вот они и борзеют, — добавил он. — Не сажать их надо, а стрелять, тогда, может, честности прибавится. И еще, была б моя воля, издал бы закон: которые в торговле или общепите работают — тех через пять лет сажать без суда и следствия, зато с конфискацией. А что? Сам пожил — дай и другим. Ведь ежли накопятся у них угрожающие капиталы, простому человеку вообще житья не станет.
Превозмогая дурноту, я поинтересовался, что Утятьев понимает под угрожающим капиталом.
— Очень просто — эт ежли у кого и машина, и мебель, и дача, — объяснил он. — Конешно, не казенные ежли, а свои. Честным трудом такое не наживешь нипочем — я вот не пойму, куда органы смотрят. Наверно, тоже с них кормятся. Сажать надо, всех подряд сажать. Чтоб не портили настроение простому человеку. Эй, друг, останови на углу!
С последней фразой Утятьев обратился уже к водителю маршрутки. Когда тот затормозил, мы выбрались на тротуар. Почуяв под своими нетвердыми ногами твердую почву, я воспрянул и жадно стал вдыхать кривоградский воздух — пусть он с дымком и кислинкой, но от него не тошнило по крайней мере.
— Айда прямо в контору, — сказал Утятьев. — Тут недалече, две остановки на троллейбусе.
Мы прошли до угла, свернули направо, и я увидел, что навстречу нам идут трое людей с винтовками через плечо.
— Смотрите, тут, кажется, кино снимают, — заметил я.
— Какое к хренам кино. Обыкновенный рабочий патруль, — проворчал мой Вергилий.
В самом деле, вооруженные люди были одеты вполне современно — двое в пальто и кроличьих ушанках, а третий в куртке на синтетическом меху и лыжной шапочке. У каждого на левом рукаве красовалась багровая повязка. На ходу они дружно грызли подсолнухи и сплевывали шелуху наземь. Мы с Утятьевым посторонились, почти прижавшись к стене дома, чтобы пропустить патрульных, однако те остановились, и человек в лыжной шапочке небрежно приказал:
— Постойте-ка…
Еще несколько мгновений назад они шли совершенно штатской, развинченной походкой, они глазели по сторонам с бесцельным равнодушием, словно их предупредили, что вот-вот в поле зрения должно показаться нечто интересное, а они не то чтобы поверили, просто на всякий случай озираются. Но вот их глаза сверкнули, уперлись в нас, и сразу стало ясно, что это не гуляки праздные, а серьезные государственные люди, облеченные нешуточной властью.
— Кто такие, почему не на работе? — выдержав паузу, сурово спросил человек в шапочке, как видно, старший патрульный.
— А мы, между прочим, как раз на работу идем, — с достоинством ответствовал Утятьев.
— В такое время?
— Да, в такое время. Мы, между прочим, только что из аэропорта. Были в Москве, в командировке.
— Та-ак, — в нерешительности протянул старший.
Утятьев явно сбил его с толку, да и с начальственного тона тоже.
— А документы имеются? — въедливо спросил другой патрульный, у которого воротник пальто был из нутрии, неопрятно топорщащейся и похожей на полусгнившую соломенную кровлю.
— Пожалуйста.
Ознакомившись с командировочным удостоверением по очереди, они не спешили его возвращать.
— Удостоверение на одного, — обратился человек в шапочке к Утятьеву. — А как же этот? — И он небрежно кивнул в мою сторону.
— Позвольте, — не выдержал я, — что это такое происходит? У вас что, комендантский час? Посреди бела дня?
Я понимал, конечно, что эти люди тоже борются за перестройку. По-своему, но борются. Только зачем же бороться со мной, который в своем роде прораб перестройки? Шли бы и боролись на здоровье с кем-нибудь другим.
Не успели они ответить, как вмешался Утятьев.
— Товарищи, он не местный, — торопливо заговорил он. — Это физик из Москвы, он к нам приехал, работать… А ты, Лева, тоже понимать должен… Раз останавливают, значит, имеют право…
— Та-ак, — кивнул старший патрульный. — Из Москвы, значит. Очень хорошо. А что это вы, гражданин, голос повышаете? А? Мы тут за трудовую дисциплину боремся, а вы тут приехали и на рабочего человека голос повышаете? Да? Документы попрошу предъявить…
— Сначала предъявите ваши, — возразил я.
Человек в шапочке извлек из кармана малиновое удостоверение с золотым гербом и надписью: «Кривоградская рабочая гвардия».
— Убедились? — снисходительно произнес он, помахав книжечкой у меня под носом и засовывая ее обратно в карман.
— Пожалуйста, предъявите в раскрытом виде.
Утятьев заволновался.
— Лева, ты лучше не залупайся… Товарищи, я ж вам говорю, он не местный… А ты спокойнее, Лева, не маленький, понимать должен…
Усмехнувшись, рабочегвардеец поднес раскрытую книжечку к моим глазам. Фамилия-имя-отчество, каллиграфической тушью, фотография и круглая печать. А на правой стороне, жирным цицеро, была напечатана цитата: «Вооруженные рабочие — это сила, которая шутить с собой никому не позволит. В. И. Ленин».
— Давай документы, — повторил он.
— Попрошу не тыкать, — огрызнулся я и достал паспорт.
Гвардеец сличил фотографию, потом пролистал все двадцать восемь страниц и даже заглянул на последнюю — ту, где содержится «Извлечение из Положения о паспортной системе в СССР, утвержденного постановлением Совета Министров СССР от 28 августа 1974 г.» Как известно, ни один нормальный человек на эту страницу никогда не обращает внимания и «Извлечение» не читает, а если кто случайно прочтет, тот бывает нешуточно удивлен.
— А прописки-то у вас нету, — наконец заявил он.— Что делать будем, гражданин?
— Известно что, сдавать паспорт на прописку, — парировал я. — Обратите внимание, он выдан позавчера. А прописаться надо в трехдневный срок, с вашего позволения.
— И где же вы пропишетесь?
— А это, извините, моя забота.
Я протянул руку, но борец за трудовую дисциплину не спешил возвращать мне паспорт, задумчиво похлопывая им по ремню винтовки.
— А покажите-ка, что у вас там в чемоданчике, — вне всякой логики вдруг предложил он.
— Это с какой же стати?
— А с такой. Мало ли откуда вы идете с чемоданчиком. Если вы честный человек, то чего вам бояться?
Я настолько опешил, даже не сразу нашелся, что ответить, и замер с протянутой рукой, словно на паперти. Зато Утятьев, переминавшийся с ноги на ногу, взмолился:
— Ну товарищи, ну что вы в самом деле… Мы ж на работу спешим… А вы нас задерживаете…
Раскрывать чемоданчик я категорически не желал. Мы никогда не построим правовое государство, если каждый встречный будет копаться в чужих вещах, отбирать газету британских коммунистов «Морнинг стар», в которую завернуты нестираные носки, спрашивать, читаю ли я по-английски, а если нет, почему таскаю с собой иностранную газету, а если да, прочтите вслух вот отсюда досюда и переведите, плиз, битте, проше пана, же ву зем… А в том, что именно так всё и произойдет, я ни капельки не сомневался. Так что мне предстояло не открывать чемоданчика и тем самым бороться за правовое государство, в котором будут жить мои дети, если они будут вообще.