Пока я обдумывал вышеизложенное и собирался популярно пересказать его вслух, третий рабочегвардеец, не проронивший до сих пор ни слова, сплюнул подсолнечную лузгу и подергал старшего за рукав.
— Да пойдем, Ляксаныч… Чего ты связываешься со всяким говном…
После непродолжительного колебания Ляксаныч сунул командировочное удостоверение и мой паспорт Утятьеву.
— Ну ладно,— произнес он так, словно прерывал долгие униженные извинения. — На первый раз так и быть. Топайте…
И троица удалилась. Поглядев им вслед, я выяснил, что на плече у каждого болтается легендарная трехлинейка Мосина, образца 1891/1930 года.
— Утятьев, что за бред? — вымолвил я.
— Пошли, Лева, — сказал тот и уже на ходу разъяснил. — Держи свой документ. Эт всё наш секлетарь Кирпичов, еще при Андропове, затеял и до сих пор остановиться не может. Патрули, винтовки, красные книжечки… Кирпичов, вишь ты, где-то вычитал, что советская власть — эт власть вооруженных рабочих. Ну и поехало… Только зря ты с ними начал залупаться. Они с тобой могли что хочешь сделать.
— Как это, что хочешь… К стенке поставить, что ли?
— Да не. У них же патронов нет, бойки спилены, казенник просверлен. Но могли запросто в милицию отволочь, протокол составить. Доказывай потом, что ты не верблюд.
— Ну а прокуратура на что? — не сдавался я.
— Ой, Лева, не смеши, — махнул рукой Утятьев. — Ты где-нибудь беспартийного прокурора видел? То-то. Лучше смотри вот, запоминай дорогу. Эт у нас улица Ленина, центральная, значит. Вон там Совмин, а дальше горком, справа драмтеатр, его отсюдова не видать…
— Утятьев, — хриплым от изумления голосом перебил я. — А это… Это — что?..
— Неужель сам не видишь, — проворчал тот.— Ну, Мавзолей, ну и что такого…
Надо сказать, что мы как раз вышли к просторной площади, которую обрамляли отделанные мрамором, осененные государственным флагом на шпиле тяжеловесные правительственные громады. Здесь покоилось государственное сердце Кривограда, здесь было торжественно и безлюдно, лишь кое-где вразвалочку брели вооруженные трехлинейками рабочегвардейцы.
А с краю этого официального великолепия, в устье пустынного шестирядного проспекта, окруженный серебристыми елочками стоял Мавзолей. Впрочем, охрану у входа несли два милиционера в тулупах, да и величиной он уступал своему священному прообразу примерно вдвое.
— Но… почему? — пролепетал я.
— Почему-почему, — ворчливо передразнил Утятьев. — Потому. К столетию воздвигли. Кирпичов с него демонстрации трудящихся приветствует. Чем мы, спрашивается, хуже прочих?
— Теперь понятно. А внутри?
— Чего внутри?
— А внутри… кто у вас там лежит?
Утятьев нахмурился и даже остановился.
— Слушай, Лева, ты это брось, — заявил он. — Иди ты, знаешь, с такими вопросами… Чего надо, того и положили. И звездец. И амба. Не прикидывайся дурнее, чем ты есть.
— Извините, — растерялся я. — Честное слово, я не хотел задеть ваши чувства.
Вместо ответа Утятьев вздохнул как-то неопределенно, и мы двинулись дальше.
Он то и дело напоминал мне Альфегу, причем не только внешне. Во-первых, Утятьев явно страдал легкой формой мании преследования, и не хотелось бы думать, что все кривоградцы больны тем же. Во-вторых, временами он заговаривался и изрекал совершенно несусветные вещи. Взять хотя бы туманную фразу о беспартийном прокуроре. Ведь каждому здравомыслящему человеку понятно, что законность — это одно, а партийность — это нечто совсем другое.
— Погоди, — вдруг спохватился Утятьев. — Позвонить же надо.
Он влез в телефонную будку, набрал номер и заговорил настолько громко, что я волей-неволей расслышал всё до последнего слова: «Хаим Залманыч?.. Мне Хаима Залманыча… Здорово, Залманыч. Утятьев на проводе. Ты чем занят? А, пакуешься, понятно… Слушай, ты не мог бы подъехать в контору?.. Ну, через полчасика… Я специалиста привез с Москвы, так чтоб ты ему помог с часами разобраться… Да?.. Ну, спасибо, дорогой. Пока».
— Полный ажур, — сказал он, выйдя из будки. — Погнали в контору. Залманыч сейчас тоже туда подъедет.
Стоя с Утятьевым на троллейбусной остановке, я задумался. Вокруг нас топталось несколько кривоградцев и кривоградок, все они сосредоточенно лузгали подсолнухи и сплевывали шелуху. А я думал. Дело в том, что после больницы у меня из головы улетучилось всё, связанное с работой в НИИ. Я позабыл даже, как выглядят водородные часы и как их надо заводить. Подолгу, ежедневно тренировал я свою злосчастную память, но она совсем не желала тренироваться. Впрочем, я довольно много выучил наизусть из книжечки, которую мне давал почитать Альфега. То была очень странная книжечка — самодельная, рукописная, затрепанная. Мне даже закралось в душу подозрение, что ее автором является Альфега, но тот утверждал, что всего лишь ее переписал от руки, из одной хорошей книги, одолженной приятелем, и с тех пор всегда носит манускрипт при себе. И все-таки это была странная книжка, очень странная; отродясь я не читал ничего подобного, хотя очень люблю художественную литературу. Судя по сведениям, изложенным в первой главке, сочинил ее действительно не Альфега, а какой-то человек, забыл его имя, которого сослали на какой-то остров, название не помню. Очевидно, диссидент. Кстати, Альфегу прозвали Альфегой оттого, что он постоянно бормотал себе под нос, быстро и неразборчиво, такие слова из своей книжечки: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец… Я есмь Альфа и Омега, первый и последний…» Получалось «Альфега». Еще он очень любил рассуждать, длинно и путанно, о семи царях и багряном звере, а также уверял, что в его книжечке содержится долгосрочный прогноз о путях перестройки. Хотя лично я в этом сомневался, тут попахивало элементами мистики, а я в свое время сдал диамат, истмат и атеизм на пятерки. С другой же стороны, книжечка мне казалась занятной, читать и заучивать ее наизусть было интересно.
Напротив троллейбусной остановки, на крыше какого-то солидного казенного здания, я увидел щит с цитатой:
«ВЕЛИЧАЙШАЯ ОШИБКА ДУМАТЬ, ЧТО НЭП ПОЛОЖИЛ КОНЕЦ ТЕРРОРУ. МЫ ЕЩЕ ВЕРНЕМСЯ К ТЕРРОРУ И ТЕРРОРУ ЭКОНОМИЧЕСКОМУ».
— Утятьев, — подивился я, — неужто Ленин вправду так написал?
— Конечно.
— Странно. Я что-то нигде не встречал такую цитату… А что это за учреждение?
— Для таких, как ты, трепачей, — прошипел мне на ухо Утятьев. — По-моему, там тебе уже койку забронировали.
— Гостиница, что ли?
Утятьев нервно хихикнул.
— Это, Лева, кегебе. Ежли тебе туда не терпится, то давай, трепись дальше. Только меня за собой не тащи. Понял-нет?
Я хотел Утятьеву объяснить, что страх перед КГБ — постыдный доперестроечный предрассудок, что эпоха гласности требует от нас стойкости и гражданского мужества, но тут подошел троллейбус, и мы с трудом в него втиснулись.
Когда же, проехав две остановки, мы вывалились наружу, я снова, в который раз, оторопел. И было от чего.
На углу улицы, перед розово-белым ампирным четырехэтажным особняком, стояла толпа. Там шел митинг. Оратор что-то выкрикивал в простуженный мегафон. Над головами торчали самодельные транспаранты. Кто-то размахивал шестом со здоровенным, в человеческий рост чучелом в шляпе, очках и при галстуке, а на груди у чучела болтался плакатик: «Бюрократ — враг перестройки». Вокруг толпы стояло двойное милицейское оцепление.
— Смотрите, Утятьев, митинг! — восхитился я. — А вы говорили, неформалов нету…
— А, эти… — поморщился Утятьев. — Ну, это так… Наркомпомпер…
— Простите, не понял.
— Я говорю, Народный Комитет в Помощь Перестройке имени товарища Кирпичова, — объяснил он. — Сокращенно — Наркомпомпер. Каждый божий день они тут митингуют.
— А что это за здание, вот это, розовое?
— Министерство макарон.
Я не стал переспрашивать — мы уже подошли совсем близко, и я смог прочесть лозунги. Например, такие: «Требуем реорганизовать Министерство макарон в Комитет по макаронным изделиям!». Или: «Передать Министерство макарон в ведение Госагропрома!». Или: «Даешь бесперебойное снабжение макаронами!».