Председатель снова сменил Риферта в «операции по массажу мозгов», как он про себя называл свои речи. Он обрушился на автора реплики, словно тот был заклятым врагом профсоюзов. Затем подошла очередь Лаубе, Он выступил с неохотой. Для него забастовка окончилась. Он сказал об этом прямо, как о свершившемся факте.
— Хватит! Дальше бастовать невозможно! Надо кончать, и быстрее, это затея безнадежная…
Короткие, отрывистые фразы обрушивались на зал, словно колючие струи холодного душа.
После Лаубе еще раз говорил Риферт, он угрожал, манил и обнадеживал. С заключительным словом выступил председатель:
— Должен сообщить, что в случае отклонения совместного решения дирекции и наших делегатов правление союза не будет больше выплачивать забастовочного пособия. Подписание документа в Берлине обязывает и нас. Мы не можем допустить, чтобы забастовка, утратившая смысл, опустошила наши кассы. Те, кто будет продолжать борьбу, нанесут профсоюзу предательский удар… Такая забастовка будет считаться стихийной, и мы ее не признаем!
В зале послышались выкрики:
— Ничего, переживем!
— Подлая измена!
— Уж я-то не стану марать руки!
— Здорово сработался Риферт с генеральным директором!
— Кто это сказал? — взвизгнул Риферт. — Не хватало еще слушать здесь коммунистические фразочки!
— Я.
Во втором ряду поднялся плотный коренастый человек. Его красновато-бурые руки сжались в кулаки. Такие руки бывают только у горновых.
— Я плачу взносы с девятьсот шестого года. Никогда не лез в ваши партийные споры, оставался в стороне. Моей партией был профсоюз. Тут я ошибся. Но то, что я рекомендовал в союз тебя, Риферт, за это мне сейчас стыдно.
Последние слова литейщик произнес так тихо, что их еле расслышали сидевшие рядом. Он рванул ворот своей куртки, будто ему не хватало воздуха, и направился к выходу.
Все сидели молчаливые и угрюмые, лица горели от стыда. Еще один поднялся со стула и пошел вслед за старым доменщиком.
— Дальше уже некуда! — крикнул он у дверей.
При голосовании решил перевес в один-единственный голос. Это был голос Барта.
С таким видом, будто вся дискуссия его не касается, Барт вскрыл принесенные им пакеты и разложил их содержимое кучками. Риферт начал распределять желтые пакеты и листовки.
— Гетштедт, получайте!
— Эйслебен!
— Гербштедт!
В листовках и плакатах, заказанных еще утром, до начала собрания, объявлялось о том, что забастовка прекращается и что все приступают к работе на новых условиях с понедельника, двадцать шестого июля тысяча девятьсот тридцатого года.
Среди профсоюзных уполномоченных нашлось всего лишь восемь человек, изъявивших желание расклеить листовки, и среди них — Барт и Лаубе.
Хмурые и усталые, словно отработав полторы смены, участники собрания покидали зал.
К концу дня Риферт поручил эйслебенскому рекламному бюро расклеить плакаты под охраной полиции.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
У них было много свободного времени. В конце сентября еще стояли хорошие деньки, и по утрам приятно было посидеть на солнышке. Пауль Дитрих вкопал два столбика, прибил сверху столешницу, и кафе «Свидание», как он окрестил эту площадку на краю улицы, было готово. Здесь, у невысокого забора, окружавшего больничный парк, напротив дома Брозовских, собирались те, кого не восстановили на работе.
Пауль стал здешним завсегдатаем лишь неделю назад. До этого ему пришлось отсидеть полтора месяца в тюрьме за «сопротивление властям». Рапорта Меллендорфа оказалось достаточным, чтобы свести на нет показания женщин, правдиво обрисовавших случай на рынке и подтверждавших невиновность Пауля. Судья приказал вычеркнуть Гедвигу Гаммер из числа свидетелей и посадить ее на скамью подсудимых рядом с Паулем. Гедвига получила три дня ареста условно и добрый совет — впредь воздерживаться от ссор с полицией. Пауля из зала суда сразу же отвезли в тюрьму. Дело Брозовского-младшего было выделено для особого рассмотрения, поскольку он обвинялся еще в «нападении и причинении ущерба» в связи с событиями у латунного завода в Гетштедте.
Пауль был бледен и еще больше похудел. В тюрьме ему пришлось плести циновки из камыша. На этой работе он изранил себе пальцы, порезы гноились и заживали очень медленно.
Не простоял стол и двух дней, как явился Меллендорф с распоряжением секретаря магистрата Фейгеля и потребовал выкопать столбы. Так как добровольцев на эту операцию не нашлось, он выдернул столбики собственноручно. Площадка, заявил он, является частью городской территории, а не местом сборища для воров, бездельников и врагов отечества.