— Они стали главным оплотом всей системы, — говорил он Брозовскому. — И вы были правы, предупреждая нас об этом. Сколько лет я этому не верил, не хотел верить. Я говорил себе: этого не может быть! Это не должно быть! Я вступил в партию в середине девяностых годов, я доверял нашим вождям, голосовал за них, — да ты все это знаешь. Разглядеть их обман было очень трудно. Терпение уже давным-давно лопнуло, а я все верил в красивые слова…
Вольфрум провел рукой по черной бороде. Тогда, в Хельбре, он, не стесняясь слез, бросился на грудь Брозовскому, стоявшему на улице в толпе разгневанных шахтеров.
Брозовский задумчиво покачал головой.
— Да, ты прав. Мне тоже было нелегко двенадцать лет назад. Рано или поздно рабочие поймут, что шли неправильным путем. Социал-демократические вожаки, и мелкие и крупные, боятся, как бы их не прогнали от кормушки. Возьми хотя бы Цонкеля. Бросается то в одну, то в другую сторону, но за теплое местечко держится. Для него социальный вопрос, как видно, решен. Они боятся, что их прогонят, и среди них есть даже такие, что всецело перешли на другую сторону… — Брозовский всегда волновался, когда говорил об этом, но тем не менее высказывался до конца. — Они бегают вслед за канцлером и призывают к «большой коалиции». Это их слабость — ухватившись за кормушку, не выпускать ее из рук. Потому они так настойчиво и подлизываются к брюнинговским попам. Лаубе и Риферт цепляются за фалды Краля. Вот они-то — настоящее зло. Тьфу! — Он сплюнул. — Я их раскусил.
Юле Гаммер перевел разговор о высокой политике на местные дела:
— Они всегда хотели всех перехитрить. В рейхстаге разыгрывают спектакль, а у нас срывают забастовку. Одно к одному. Здесь они уже сколотили превеликую коалицию — от Тени до Краля. Дальше некуда, генеральный директор — настолько правый, что правее и быть не может. Это уже не коалиция, а настоящая сволочиция. А забастовка? Прекратили, потому что им здесь тоже хочется поврачевать «больное тело». Знаменитые лекари, особенно Барт, — уж не этому ли прыщу на тени призрака удастся оживить труп?
Слова Юле вызвали цепную реакцию. Стоявшее у ограды кресло-каталка, в которой сидел пациент в полосатой больничной пижаме, слегка затряслось. Пациент пытался говорить руками и ногами. С губ его срывались стоны и невнятное бормотание. Можно было разобрать только слово «позор!».
— Надо было продолжать забастовку, — сердито сказал Генрих Вендт, тасуя карты. — Иначе незачем было и начинать.
Его взгляд упал на игравших возле них детишек, они сидели на земле и палочками размешивали песок с водой в жестянках из-под гуталина.
— У меня каша… — Маленькая девочка, зачерпнув алюминиевой ложкой месиво, поднесла его ко рту. Перемазанная рожица искривилась гримасой, когда на зубах хрустнул песок, и девочка горько заплакала.
Лицо Вендта стало серым, когда он увидел эту картину. Он взял свою дочку на руки и вытащил носовой платок.
— Ах ты, поросенок, ведь это не едят… Забастовку надо было продолжать! — горячо произнес он, вытирая девочке лицо. Его руки дрожали. — Мы должны были выкурить предателей, заклеймить их! В результате торчим вот здесь, а они еще издеваются над нами. Они избавились от нас! Мы зря поддались, когда союз заявил, будто решение принято и всем надо приступать к работе. Это наша самая большая ошибка. Разве каждый не видел, как реагировали рабочие? Все были против, все, кроме профсоюзных бонз!
— Рабочих пришлось вести обратно на заводы и рудники, — вставил Пауль Дитрих. — Именно вести! Разве можно было допустить, чтобы каждый решал сам за себя… чтобы к работе приступили поодиночке, а потом группами? То есть стихийно, смотря по тому, кто как воспринял?
— У нас было руководство, было и достаточно влияния, — возразил Вендт.
Пауль не сдавался, пытаясь переубедить его:
— То, что забастовку решил прекратить союз, не могло остаться без последствий. Если б мы продолжали бастовать, мы бы в конце концов остались в одиночестве. Единый фронт распался бы, и они достигли бы того, к чему стремились с самого начала. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы рабочими овладело ощущение того, что их разбили, победили и отдали на гнев и милость хозяев. Коммунисты не имеют права отделять себя от рабочих.
— Остались в одиночестве? А разве мы и так не торчим здесь одни, в нищете? Где же твой единый фронт?.. Чепуха! Тебе только и дела теперь, что умничать, — хмуро проворчал Вендт и грубо ссадил дочку на землю.
— Вовсе нет. Тем самым большинство наших товарищей осталось на производстве. Если бы забастовку сломили, то жертв было бы куда больше. — Пауль посадил девочку себе на колени и стал утешать ее. Обычно за детишками Вендта присматривала Эльфрида, но она вернулась на консервную фабрику и приходила домой очень поздно, да такой усталой, что замертво валилась на кровать.