— Видно, этому кто-то задал перцу, иначе не могу объяснить, — сказала Минна. Смешная фигура Бинерта все еще стояла у нее перед глазами. — Кстати, ему ведь сегодня в утреннюю смену. Странно, что она не пустила его на работу. При ее-то жадности…
— Надо бы узнать… — Встревоженный Брозовский направился к двери, но не успел ее открыть, как в комнату вбежала Гедвига.
— Гитлер — рейхсканцлер! Мы слышали по радио. Юле зайдет позже. Они сейчас у Вольфрума. На рынке такой шум поднялся. Будьте начеку.
Она выпалила все это без остановки и ушла.
Брозовский даже скрипнул зубами. Теперь будет еще тяжелее. Партия уже предупредила коммунистов, велела им перейти на нелегальное положение, призвала повысить бдительность.
— У тебя что-нибудь еще запрятано дома? — спросила Минна мужа. Она сохраняла полное спокойствие, хотя видела, что он взволнован.
— Нет, ничего… — Его взгляд, обежав комнату, остановился на нише между дымоходом и шкафом. — Подожди, а знамя?
Минна вытащила из ниши знамя в клеенчатом чехле. Куда его девать?
— Следует ждать обысков, — сказал Брозовский. — Знамя надо спрятать в надежном месте. Посоветуюсь с товарищами. Сегодня же. В руки нацистов оно не должно попасть. — Он посмотрел на жену. У нее лишь чуть вздрогнули веки, когда она услышала его строгий голос.
— Как ты думаешь, что теперь будет? — спросила она. Он пожал плечами.
— Трудно сказать. Легко не будет. Раз у них власть, значит, будут зверствовать и убивать…
День едва занялся, а секретарь магистрата Фейгель и толстый Меллендорф уже водрузили на здании ратуши флаг со свастикой. Пролезая между чердачными балками, полицейский пыхтел, словно разжиревший племенной боров, и перепачкал свой парадный китель.
Цонкель, понурив голову, сидел в канцелярии и едва дышал, ошеломленный обрушившимися событиями. Меллендорф не хотел впускать его в ратушу.
— Ваша бургомистерская песенка спета, — съязвил он. — Теперь мы поставим другую пластинку.
Фейгель запретил Цонкелю исполнять служебные обязанности. Пока еще неизвестно, какие поступят указания. Но скоро все прояснится, господин фон Альвенслебен как раз собирается занять пост окружного начальника в Эйслебене.
Окружного начальника?
Цонкель сразу не разобрался, что сегодня в поведении Фейгеля бросилось ему в глаза: дерзость, заносчивость или надменность. Лишь позже он сообразил: да ведь секретарь городского совета был в коричневой форме!
В коридоре с шумом хлопали двери, топали сапоги: штурмовики осуществляли захват власти. Все происходило словно в кинофильме, с той лишь разницей, что у главных действующих лиц не было противников.
Цонкель остался один. Никто не интересовался бургомистром, никто не искал его, никто не спрашивал, никому он не был нужен.
Рядом, в кабинете Фейгеля, на окне установили громкоговоритель. В морозном воздухе грохотали марши, песни, нескончаемые крики «хайль» и отрывистый хриплый голос…
По рыночной площади, развернув штандарты со свастикой, шел отряд вооруженных винтовками штурмовиков и эсэсовцев в черных мундирах с автоматами. Их было не больше сорока. По дороге к ним присоединилось еще несколько человек.
Гербштедтцев почти не было видно на улицах. Возле биржи труда топтались несколько безработных. Явившийся на биржу Фейгель запер все двери.
— Сегодня праздник. Присоединяйтесь к демонстрации.
Безработные молча выслушали его и один за другим разошлись.
Над площадью звучали отрывистые лающие фразы — какой-то штурмфюрер произносил речь. «Германия, очнись! — горланил он. — Новые времена! Долой процентную кабалу! Сегодня мы взяли Германию, а завтра — весь мир будет наш…»
В погребке «У ратуши» звенели стаканы. Несмотря на холод, с самого утра здесь было полно народу, и трактирщик еле успевал разносить пиво.
Священник встретил посланную к нему депутацию на ступеньках своего дома. Звонить в колокола он отказался.
— Всемогущий господь установил праздничные дни по собственному усмотрению. Сегодня нет никакого христианского праздника…
Долговязый наглец в коричневой рубашке обругал священника, а приятель Бинерта Рихтер толкнул закрытую лишь на задвижку дверь колокольни и потянул за веревку. Заглушая слова священника, раздался удар большого колокола, прозвучавший во здравие еще одного канцлера, который только что завершил путь от Кайзерхофа до имперской канцелярии.