От волнения на лбу Брозовского выступила испарина. Он подумал, что его бездеятельность, его временное пребывание в безопасности может ускорить приближение катастрофы, угрожающей рабочему классу, и от такой мысли стал мучиться угрызениями совести.
Все ли он сделал?
Нет! Играл в карты — на белую фасоль. Смешно! Стоял на футбольном поле и наблюдал, как мальчишки гоняли мяч. Развлекался! Рассуждал о политике с Минной на кухне, ругал все на свете, иронизировал, брюзжал, но ничего не делал. Попусту тратил время! С важным видом строил всякие теории и предоставлял событиям идти своим чередом — как и сейчас!
А может, теперь уже поздно?
Нет. Для настоящего коммуниста никогда не может быть поздно. Еще существует партия, и рабочие полны решимости бороться. А рабочие будут на земле всегда, и всегда готовые к борьбе. Рабочие были, есть и будут всегда. Без рабочих нет жизни…
Хорошо. А кто их организует, поведет, разъяснит и укажет им путь? Партия! А где она?
Брозовский горько усмехнулся.
Хорошо валяться тут в постели. Партия может им гордиться. А сам он разве не партия? Разве горняки, перед которыми он сотни раз выступал, не питали к нему доверия, разве они не видели в нем, Отто Брозовском, партию?.. Он не переоценивает себя, отнюдь. Это доверие относилось к партии, от имени которой он говорил. А может быть, горняки с Вицтумской шахты сейчас-то и ждут его, может, думают, что их бросили в беде? Может быть, четыреста мужчин и женщин на бирже труда — ждут его совета?.. Судя по его поведению — не ждут. Он может беззаботно почивать на лаврах, все чудесно идет своим чередом. Такого Брозовского, по-видимому, никто не ждет, да и зачем? Тот Брозовский выступал на собраниях с речами, если не было непосредственной угрозы, если все проходило благополучно, если с ним ничего не случалось. Собраниям этим не мешал ни дождь, ни мороз — они проходили в натопленных залах. В самом деле было чудесно. Вот это придавало духу. А если не придавало, то и не убавляло. Все было не так уж плохо. Верно, господин товарищ Брозовский?
Безответственный негодяй! Уж наверняка пролетарии ждут не дождутся какого-нибудь сверхъестественного существа, и спасение может прийти к ним теперь не иначе как только с неба. Ничто другое не помогло…
Брозовский сбросил с себя перину, поднялся с кровати и распахнул настежь фрамугу. Его обдало ледяной волной воздуха. Сейчас это было ему кстати.
«Кто голосует за Гитлера, тот голосует за войну!» Где только не повторял он эти слова: и на бирже труда, и в прокуренных пивных, и под землей в шахте, и в душевой, на квартирах, лестничных клетках и во дворах. А как он похвалялся своей мудростью перед Боде и Шунке! Сначала война внутри страны — она уже идет. А потом?..
Понимает ли уже кто-нибудь сейчас, что будет дальше? Немногие. Люди едва ли догадываются о том, чем могут окончиться теперешние события. Им надо разъяснить это. Нацисты здорово расхвастались, спору нет. Поэтому нужно предупредить народ, что у нацистов огнестрельное оружие, которое в руках общепризнанных убийц стреляет само.
Он стоял, прислонившись спиной к холодной стене, пока не окоченел, потом опомнился и, дрожа от озноба и возбуждения, снова улегся в постель.
К концу дня двенадцатого февраля об этом узнал и Брозовский. Он стоял полуодетый в своем убежище, собираясь вечером покинуть его. Старый закаленный дорожник с бурым, продубленным ветрами и непогодой лицом дрожал от гнева. Он вернулся раньше, чем обычно, со своей воскресной прогулки, едва пригубив заказанную им в деревенском трактире кружку пива. Поначалу Брозовский ничего не понял из его сбивчивого рассказа. Что там стряслось? Неужели ему суждено получить из Гюбица опять дурные вести, как в тот раз, когда сообщили о предательстве во время забастовки?
Эсэсовцы совершили налет в Эйслебене на помещение комитета КПГ и расположенный за ним зал рабочего спортивного союза. Три человека убиты, число раненых еще точно не установлено. Их десятки, большинство — дети.
Это было намеренное убийство… Забыв попрощаться, Брозовский со всех ног кинулся на зимнее вечернее шоссе.
За несколько дней до этого гаулейтер Йордан вызвал к себе в Галле крейслейтера Альвенслебена и отчитал его как школьника. Долговязый помещик стоял по струнке перед низеньким гаулейтером, в чистоте расы которого он уже давно сомневался, и бормотал извинения. Йордан не дал ему договорить.
Отсиживаться в окружном совете по уютным кабинетам, нагуливать жир, почивать на незаслуженных лаврах, позволять чествовать себя как победителя — этому должен быть положен конец. Не для того совершена национал-социалистская революция… Йордан пыхтел от негодования.