Затем Боде пошел навстречу ветру, напевая и горстями разбрасывая остатки удобрения.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Сначала Брозовский воспринял только ноющую боль и звон в ушах, но постепенно боль заполнила все тело, вызвав неприятные подергивания. Он не мог понять, откуда этот звон и нытье. Ему казалось, будто он парит в воздухе, а все эти тупые, дергающие прикосновения идут извне. Потом он почувствовал невыносимо резкую боль, но не мог определить, где — в голове, в груди или в руках. Он пытался преодолеть ее, но она с еще большей яростью вгрызалась в каждый кусочек тела. По мере того как возвращалось сознание, тело обретало чувствительность. Руки шарили, нащупывая опору. Все тело горело огнем, каждый нерв извивался в бушующем море пламени. Он сделал усилие, пытаясь открыть глаза, и не знал, удалось ему это или нет. Вокруг по-прежнему было темно. Внезапно страшная боль вернула его к действительности. Мозг начал работать, как заведенный механизм часов, и с каждым ударом пульса его память все больше и настойчивее оживала.
Кажется, теперь ночь? На допросе его несколько раз швыряли на пол; помнилось, что в комнате был еще дневной свет. Когда это было? Вчера, позавчера? Его сын отчаянно защищался. Могучее тело Юле Гаммера, которого они все-таки одолели, повисло на сломанных стульях, словно выпотрошенная туша животного. С того момента Брозовский не видел ни Отто, ни Юле. Увидел только санитара, который бинтовал головы пострадавшим штурмовикам, а одному из них накладывал шину на руку.
Брозовский шарил вокруг себя по гладким каменным плитам. Пальцы его попали в какую-то липкую грязь, он с отвращением стряхнул ее и медленно уселся. Левая рука была неподвижна. От плечевого сустава до локтя она раздулась в бесформенный ком, предплечье висело, словно парализованное. Отпираясь на правую, Брозовский повернулся, чтобы встать на колени. Это удалось ему лишь после нескольких отчаянных попыток. Согнувшись, он привстал и пальцами развел слипшиеся веки. Свет! Вокруг стало светло, он видел. Должно быть, день клонится к вечеру. Сквозь прутья решетки пробивались сумерки, заходящее солнце окрасило узкую полоску неба в темно-сиреневый цвет. С поразительной ясностью в его сознании запечатлелись мельчайшие детали этой картины. Он прислонился горячим лбом к холодной стене, надеясь хоть немного унять нестерпимую боль. Но это не помогло, все тело его пылало, словно огромная зияющая рана.
За дверью послышался шум. Протопали кованые сапоги, пронзительно закричала женщина. Затем все стихло. Медленно темнело. Сгущались сумерки.
Когда на потолке вспыхнул свет, Брозовский отошел в дальний угол камеры.
— Смотри-ка, этот снова стоит, как ни в чем не бывало… Эй, подай голос…
— Я же говорю: у него дубовая шкура. Поливать не потребуется.
Штурмовики вытащили Брозовского из угла и объявили ему о предстоящей очередной «беседе». Держась за перила, он со стоном взобрался по лестнице. Его привели в большую комнату.
Она показалась ему знакомой. Кажется, здесь помещалась городская касса… Но ему не дали додумать. Штурмовики обрушили на Брозовского поток брани и угроз, пытаясь его запугать.
— Сегодня дело будет посерьезнее, милейший. Когда тебя начнут спрашивать, отвечай как следует.
Его поставили посреди комнаты. На стертых, усеянных бесчисленными сучками половицах виднелись большие пятна крови. Окна за деревянным барьером были завешаны толстыми шерстяными одеялами, а цветочный горшок с шарообразным кактусом, за которым кассир влюбленно ухаживал, стоял на сейфе. Перед глазами Брозовского раскачивался стальной прут, словно выискивая, куда побольнее ударить.
— Стань прямо, руки на затылок! — рявкнул ему в ухо стоявший сзади штурмовик. — Ты же сам охранял когда-то французов и знаешь, как это делается.
— В двадцать первом, во время гельцевского путча, он даже испытал это на собственной шкуре, — вставил какой-то тип с длинной лошадиной физиономией, щеголяя своей осведомленностью.
Брозовский смог поднять только правую руку.
— Начало неплохое…
Они схватили его за левую, сломанную, и вывернули кверху. От безумной боли Брозовский потерял сознание.
Когда он пришел в себя, то снова почувствовал тошноту и захлебнулся в приступе кашля. Штурмовик-санитар сунул ему под нос комок ваты, смоченный остро пахнувшей жидкостью.