— Вашему кумовскому хозяйничанью пришел конец. Свинарник следует основательно вычистить. Передайте мне ключи. И — вон отсюда…
— Это… это еще не закон, — начал было Цонкель. — Этот декрет…
— Теперь распоряжаемся мы!
Стоявшие вокруг штурмовики загоготали. Один из них пнул сапогом кресло, в котором, словно парализованный, сидел за письменным столом Цонкель.
— Пусть хотя бы встанет, когда с ним разговаривают! — сказал штурмовик.
— Да гоните его в шею! — заорал другой.
Цонкель тяжело поднялся. Он пытался протестовать. Над ним стали издеваться. У выхода сын зерноторговца Хондорф ухватил его за грудь и сорвал воротничок с галстуком. Кто-то толкнул его, он пошатнулся и ударился головой о дверной косяк.
— К этому гусю я как-то зашел насчет пособия, — сказал, смеясь, штурмфюрер Хондорф. — Так он все на законы ссылался. Пускай теперь сошлется. Закон есть закон.
Штурмовики прогнали его, как сквозь строй, по коридору и вниз по лестнице, не прекращая грубых шуток.
Городской полицейский Меллендорф встал навытяжку перед Хондорфом.
— Порядок, — сказал тот и барственным жестом отпустил его.
— Дайте, я ему врежу, — крикнул какой-то низенький парень лет восемнадцати и ударил поясным ремнем Цонкеля по голове.
— Сегодня у нас великий боевой день! — шумел парень. — Кому там еще всыпать? Так хорошо начали…
Цонкель, отпрянув, закрыл руками голову. Его пнули ногой в зад.
— Ага, он сдается, поднял руки… Нас этим не проймешь! — рычал парень, срываясь на визг. У него ломался голос, и ему очень хотелось, чтобы он звучал мужественно.
Цонкель лишь успел сообразить: «Неужели это Карл Вендт?.. Кажется, Барт рассказывал, что внебрачный сын Лаубе вступил в штурмовой отряд».
Цонкель пролетел последние ступеньки. Один из штурмовиков подставил ему ножку, он упал и рассек верхнюю губу.
В первое мгновение Брозовский не узнал человека, которого с шумом втолкнули в комнату. Напрягая память, он провел по глазам рукой. Цонкель! Вот уж кого он меньше всего ожидал встретить, когда его снова привели на допрос. Неужели бургомистру придется вытирать пол своим темно-синим костюмом?
— Надеюсь, вас не надо представлять друг другу? Коллеги из фирмы «Христосики».
«Свита», доставившая Цонкеля, покатилась со смеху от «первоклассной остроты» своего обершарфюрера. Но Лёвентину было не до шуток. Он рявкнул на них так, что посыпалась известка со стен. «Бездельники, — со злостью подумал Лёвентин, — ни на что не годны, а уже мнят о себе…»
— Убирайтесь отсюда!
Лёвентину надоело заниматься рукоприкладством. Вечером он решил наконец доложить крейслейтеру о результате допросов. Но предварительно он хотел испробовать новый прием, подсказанный Фейгелем: устроить главным смутьянам очную ставку, и сообщил кое-какие необходимые для этого «гвоздевого номера» детали. «Ну и прохвост», — подумал о новом бургомистре Лёвентин.
Управляющий насупился. Лоб его перерезали четыре складки.
— Итак, с кого начнем? Кто ударил меня стулом в «Гетштедтском дворе»?.. Эй вы! Вы обязаны знать это по долгу службы! — Рукояткой стальной дубинки он ткнул Цонкеля между глаз.
Цонкель догадывался о том, что происходило в последние дни здесь. Для жителей города это не было тайной. Но он ничего не хотел знать и ничему не хотел верить. «Этого не может быть. Пока я исполняю свои обязанности, я не потерплю никакого беззакония», — внушал он себе, хотя уже не мог что-либо изменить. Городская полиция ему не подчинялась, никто не хотел выполнять его распоряжений. Да и был ли он бургомистром последнее время? Нет, он лишь отсиживал служебные часы. Словно видение всплыла в памяти сцена в кабинете, когда Брозовский сказал ему: «Ты еще вспомнишь меня. Вспомнишь, когда тебя самого вышвырнут. Да будет слишком поздно».
Слишком поздно!.. Слова Брозовского глухо звучали в его ушах, он слышал их с пугающей ясностью. Остального Цонкель не слышал. Брозовский оказался прав. Сбылось то, о чем он говорил на квартире у Шунке: сначала возьмутся за коммунистов, потом за социал-демократов. Так оно и вышло.
О чем спрашивает стоящий перед ним человек? Цонкель ничего не понимал и ничего не отвечал. Молчал он и когда штурмовики сбили его с ног ударами стальных прутьев.
— Я тебе подскажу, кто это был. Я помогу тебе… — Лёвентин хлестнул его изо всей силы. — Вот тебе, вот! Это был Гаммер, вспоминаешь? Но он у меня уже готов. И с тобой я разделаюсь!
Цонкель обливался потом и кровью. В нем пробудилось то, что, казалось, давно уже умерло, — старое горняцкое упорство. Он не согнулся перед палачами. Да, было слишком поздно. И он был тоже виноват в том, что стало слишком поздно. Он верил тем, наверху, принимал за чистую монету все, что говорили о таких, как Брозовский: будто они преследуют лишь свои сугубо партийные интересы. Цонкель с отчаянием бил себя в грудь, рвал волосы, стонал под ударами нацистов и до крови кусал губы, — но не от боли, а от сознания своей вины. И безудержно плакал. Штурмовики торжествовали: этого они быстро сломили, этот расскажет все, даже больше, чем от него ожидают.