— Посмотри на него внимательно, Брозовский. В нем тоже еще недавно жила партия. Но он получил хороший урок и сделал вывод. Он говорит, что знамя у тебя. Этот человек понял, в чем суть дела. Мы его обработали профессионально… Знамя у него? А ну, отвечай!
Лёвентин подкрепил слова крейслейтера тычком стального прута.
— Оно… у него… — пробормотал окровавленный рот.
Брозовский не вынес укоризненного взгляда, в котором таился животный страх, и закрыл глаза.
— Пусть смотрит на дело своих рук, этот знаменосец пролетариата! Откройте ему глаза!
Брозовскому подняли голову. Какой-то штурмовик вцепился ногтями в его веки и раскрыл их.
— Посмотри на эту кучку дерьма! Твой товарищ!
Тот шатался и глухо бормотал. Перед глазами Брозовского все поплыло. Чем это кончится?
Внезапно перед ним оказалась Альма Вендт. Маленькая, высохшая, похожая на призрак. Ее отчаянный крик разрывал ему душу.
— Да, да, ты!.. Сидишь себе и молчишь, а мой муж гибнет! — Она вдруг упала на колени и начала умолять: — Скажи, где знамя, Отто, скажи. Тогда Генрих вернется домой. Ведь оно у тебя…
Ее слабеющий голос доносился до его слуха откуда-то издалека, он переходил то в жужжание, то в тихий шелест, — как тогда, в камере.
— Ты… — Он не слышал ее слов, он угадывал их. — Это ты, ты всегда…
Кто это был, кто?
— Знамя?.. Да, знамя у нас! Оно у нас!.. — громко крикнул Брозовский, но ему зажали рот.
Кто же был тот человек, которого держали перед ним?.. В камере — он знал — был Вольфрум. Вольфрум не сдался. Он оставался коммунистом.
Брозовский мысленно отчитывался перед самим собой.
Когда он проходил по коридору, ему послышался шепот: «Лучше покажи место…» Его охватило волнение: товарищей пытают, бьют до смерти, — и все из-за него, потому что он молчит. Его слово — закон для них, они поступают так, как поступает он. Он — пример для них. А они — это партия. Разве можно сломить партию, убить ее великую идею? Можно уничтожить человека. Но партию — никогда. Никогда! Это не Брозовский находится в камере, а партия. Кто помогает ему держаться? Партия. Кто велит ему молчать? Партия. Партия — больше, чем один человек. Партия — это тысячи людей, нет, много больше, партия — это все.
Выше партии ничего нет на свете. А знамя принадлежит партии. Оно — не просто символ, который нацисты могут уничтожить. Оно — честь мансфельдских рабочих, а чести никому не уничтожить. Что пользы его товарищам, если он, Отто Брозовский, станет предателем, изменит своему классу?
Враги торжествовали бы, он покрыл бы себя позором, а товарищи все равно не избежали бы пыток. Потому что их хотят уничтожить, хотят уничтожить авангард рабочего класса. Речь идет не о символах, а о будущем немецкого пролетариата.
Он вынес себе оправдательный приговор. Партия должна жить. Что же касается товарищей и его самого… Так они живут только благодаря партии.
Брозовский и знамя! Нацисты топтали искореженные останки человека, стремясь погасить последнюю искорку жизни, изо дня в день применяли самые изощренные пытки и, ничего не добившись, придумывали новые зверства.
Брозовский крепко сжимал знамя в руке, прятал его в своем сердце, высоко поднимал во время ночных допросов, а после ухода палачей знамя прикрывало его. Когда угасало сознание, Отто вновь писал друзьям в Кривой Рог письмо от имени своей шахтерской ячейки; когда же сознание пробуждалось, он читал ответ криворожских горняков товарищам в штреке и в штольнях Вицтумской шахты, и знамя парило над ним.
— Я вырву красный лоскут у этой собаки! Посмотрим, кто из нас сильнее. — Альвенслебен являлся на допросы ежедневно. За дело взялись «специалисты» из Галле. Шохвицской «домашней гвардии» Брозовский оказался не по зубам.
— Надо развязать язык его старухе. Хороши мы будем, если не справимся с бабой…
Бесформенным черным комом сидел Брозовский перед палачами. Его жена была недвижна. На вопросы она не отвечала, словно они не относились к ней.
Он слушал ее стоны, слышал ее хриплое дыхание, слышал ее крики. Его рот был полон крови, тщетно он пытался подняться на ноги.
Вокруг стоял грохот.
И вдруг над всем этим гвалтом:
— Никогда! Будь тверд, Отто! Мы сильнее! Знамя?
Никогда!
Ночь. Мрак. Холод. Он ничего не видел. Не чувствовал. Не слышал. Все исчезло: боль, слезы, мысли, страдания… все куда-то провалилось.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ