Зенгпиль решил взять себе на заметку все дома, на которых были зеленые украшения, но не было флагов со свастикой.
Под вечер к Брозовским пришла жена Вольфрума. Она с удивлением оглядела нарядный фасад дома.
— Да вы, никак, нацистами заделались? Что это значит, Минна? — резко спросила она. — Мужья сидят в тюрьме, а вы?..
— Мы?.. С тех пор как я себя помню, мы празднуем Первое мая. И в этом году тоже. Тем более в этом году! Это наш праздник! Нацистам его у нас не отобрать! И мужья наши отметят его наверняка… если смогут… я от своих убеждений отказываться не собираюсь.
Кетэ Вольфрум без дальнейших расспросов повернулась и ушла, хотя намеревалась поговорить с Минной о перспективах… Но ведь Первое мая — завтра. Еще до того как стемнело, Кетэ успела украсить фасад, вот и все перспективы.
Ночью и ранним утром у многих домов, где жили рабочие, зазеленели фасады.
Электротехник Ширмер услышал крик, раздавшийся из квартиры Вендтов. Сын Альмы вывешивал в окно большой флаг со свастикой. Мать стояла в глубине комнаты и ломала руки, не решаясь вмешиваться. Лишь старшая из трех девочек смело бросилась на брата и расцарапала ему лицо, когда он стал ее отталкивать. Двумя ударами он свалил ее на пол.
— Убирайся в свою фашистскую казарму, — кричала двенадцатилетняя девочка. — Здесь тебе нечего делать! Отец выгнал бы тебя вон…
Ширмер крепче сжал в руке молоток, которым прибивал березовые гирлянды. Жена поспешно втолкнула мужа в коридор от греха подальше.
— Вот паршивец!.. Да я его!.. — Ширмер хрипло дышал, на лбу его выступил холодный пот.
В первые же утренние часы Меллендорфу с Фейгелем пришлось собственноручно счищать надписи, появившиеся на стенах домов и стеклах витрин.
«Да здравствует 1 Мая — международный праздник рабочего класса!»
От лозунгов, написанных масляной краской, веяло свежестью и боевым задором.
Штурмфюрер Хондорф отказался выделить штурмовиков в помощь бургомистру. С восходом солнца он отправился по улицам города во главе хора и оркестра, трубившего утреннюю зорю. Оркестранты и певцы из хора подмастерьев были одеты в коричневую форму.
Фейгелю пришла мысль возложить ответственность на домовладельцев. Начал он с зерноторговца Хондорфа, на воротах дома которого виднелась большая надпись:
«Красный фронт жив!»
К двум часам на майскую демонстрацию собрались представители всевозможных нацистских союзов и обществ. Зенгпиль приказал явиться всем школьникам. Колонна насчитывала около четырехсот человек; впереди, разумеется, шли штурмовики.
Сильно поредевший отряд «штальгельмовцев», надевших нарукавные повязки со свастикой, оттеснили во «второй эшелон». Возглавлявший их Бартель обозлился. Еще до начала демонстрации Хондорф-младший заявил ему, что «Стальной шлем» — организация второсортная, а потому соваться вперед нечего; если же Бартеля не устраивает место позади штурмовиков, пусть пристраивается за школьниками.
В последних рядах колонны, перед детьми, шагали представители воинского союза и общества по сбору пожертвований, — среди них Лаубе с Бартом. Лаубе нацепил Железный крест второй степени, сверкавший как новенький на лацкане темно-синего костюма. Стоявшие у обочины жены горняков многозначительно переглядывались, кивая на него, и подталкивали друг друга локтями. Лаубе, сделав вид, что не замечает косых взглядов и шушуканья, смотрел прямо перед собой и твердо печатал шаг…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
В тот день, когда Георгий Димитров и его товарищи в зале имперского суда в Лейпциге начали разоблачать перед всем миром нацистских поджигателей рейхстага, Эльфрида Винклер и Гедвига Гаммер вернулись домой.
Гедвиге и беременной на последнем месяце Эльфриде пришлось побывать в трех тюрьмах — Эйслебене, Галле и Наумбурге, — прежде чем их выпустили. О судьбе своих мужей они ничего не знали; правда, в тюрьме они не однажды видели друг друга издали, но перемолвиться словом не удалось ни разу.
Эльфрида с помощью надзирательницы женского отделения медленно спускалась по лестнице с четвертого этажа в тюремную канцелярию. Последнее время она была не в состоянии выходить на прогулки и лишилась даже получаса свежего воздуха.