Все шло хорошо. Но слухи, которые поползли по городу после возвращения Гедвиги и Эльфриды, настораживали. Правда, никто не осмеливался говорить открыто. Многим заткнули рты. Тем не менее чувствовалось, что город встревожен, что тайно зреет недовольство.
Впервые в жизни Ольга испугалась за себя. Часами она не спала по ночам; с непривычки это было тяжело вдвойне.
Брозовские, конечно, превратили свой дом в «ночлежку», — это следовало предвидеть. Ничего иного Ольга от них и не ожидала. В отношении Гедвиги Гаммер она полагала, что та, получив хороший урок, придет к властям с повинной. Хотя бы ради того, чтобы получить жилье. Ничего подобного не произошло. Гедвига, правда, ходила ежедневно отмечаться в полицию, как было предписано, однако ни о чем не просила. Даже Фейгель, которого полиция обо всем информировала, удивлялся поведению фрау Гаммер.
Рассказывали, что она ни разу не зашла в свою опустевшую квартиру, которую временно, за неимением лучшей, предоставили чиновнику, переведенному из Эйслебена в Гербштедт на должность секретаря городской управы; чиновник, кстати, состоял в отряде штурмовиков. Гедвига даже не поинтересовалась своей мебелью, которую свезли в сарай «Гетштедтского двора», где хранился театральный реквизит; еле удалось уговорить ее забрать из кухонного шкафа единственный уцелевший столовый прибор: алюминиевые ложки и вилки.
По мнению Ольги, больничный врач вконец спятил, не допустив Меллендорфа в палату допросить эту Винклершу. Полицейский не солоно хлебавши направился из больницы прямиком к Ольге домой и пожаловался ей.
Но самое невероятное случилось сегодня утром. Винклерша вышла из больницы с новехонькой детской коляской, и только что, — Ольга не поверила бы своим глазам, но зеркало-шпион не ошибалось, — пасторша понесла кастрюльку с едой в дом Брозовских.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
В один и тот же день вернулись домой Боде и Генрих Вендт; позднее приехал Вольфрум. До судебного процесса дело не дошло. Продержав несколько месяцев в тюрьме, их — неизвестно почему — выпустили, а других оставили.
В дороге Вольфрум раздобыл газету. На предпоследней странице, под рубрикой «Разное», было напечатано краткое сообщение о том, что болгарского коммуниста Димитрова и его земляков, которых обвиняли в поджоге рейхстага, оправдали, а голландца Ван дер Люббе приговорили к смертной казни.
Вольфрум раздумывал недолго. Одну марку и двенадцать пфеннигов — всю свою наличность — он решил тут же прокутить. В зале ожидания Гетштедтского вокзала в Галле он купил наилучшую сигару и две кружки пива. С наслаждением осушив их, он вытер губы. Какое блаженство…
По пути домой он встретил на рыночной площади Лаубе. У Лаубе теперь постоянно красовалась в петлице ленточка Железного креста второй степени, а возле нее круглый значок со свастикой. Его и Тень Бартель первыми завербовал в партию фюрера; случилось это второго мая, после того как были распущены профсоюзы. Каждая заполненная для вступления в НСДАП анкета служила Бартелю ступенькой вверх.
Увидев Вольфрума, Лаубе в первое мгновение растерянно улыбнулся. Он не знал, как себя вести, и хотел уже было поднять руку в гитлеровском приветствии. Но Вольфрум скользнул взглядом мимо этого чужого человека с нацистским значком на груди. Он не был знаком с ним.
Боде, Генрих Вендт и Вольфрум получили повестки с приказом явиться на Вицтумскую шахту и приступить к работе. Вендт не пошел из-за болезни.
— Медь! Нам снова требуется медь, — говорил Боде и Вольфруму оберфарштейгер Бартель. Он не упускал ни одного случая, чтобы не упомянуть о своей новой должности. «Как оберфарштейгер, я распорядился… Как оберфарштейгер, я обязан…»
Вольфрум отмалчивался, Боде покашливал в кулак.
— Радуйтесь, что вам доверили взять в руки кайло. Н-да, настропалили вас крепко… Скажите спасибо фюреру за его великодушие. Вступайте в «Народную копилку», каждый пфенниг у нас на счету. Вам известно, что вы должны искупить перед обществом? Настоятельно рекомендую вам также записаться в «Национал-социалистское общество народной благотворительности». Хайль Гитлер!