— Домой в рейх, домой в рейх! — крикнул он срывающимся голосом и, рыдая, бросился ничком на пол.
— С ним жестоко обошлись, — сказала Минна мужу. — Посмотри на его голову, вся в шрамах. Как у тебя… Разве что его не засыпало в окопе… Почти каждый день приходил домой в крови. «Домой в рейх!» Сил уже не было слушать это… Гонялись за ним целой шайкой, даже большие парни, уже окончившие школу. Меня вызывали туда, пригрозили, что отберут у меня мальчика… и вот результат.
Подняв с полу коричневый лоскут, она протянула его мужу. Потом помогла встать Вальтеру. Брозовский все еще мучился от удушья.
Минна уже несколько лет не видела, чтобы Вальтер плакал. Возвращаясь домой окровавленным, он стискивал зубы, но в глазах у него не было ни слезинки. Теперь слезы лились ручьем. Как он ждал этого дня, как радовался, — все его мальчишечьи мечты были связаны с этим днем. И вот теперь отец сомневается в нем. Никто: ни Боде, ни Вольфрум, ни мать, ни фрау Рюдигер — он часто навещал ее — не сомневались в нем, все ему доверяли. А отец сомневается!
Мальчик боялся взглянуть на отца. Лишь услышав его рыдания, он бросился к нему.
Вальтер завел разговор о знамени вовсе не потому, что не мог больше молчать. Для того были очень веские причины.
Еще неделя — и он расстанется со школой. Он уже давно чувствовал себя взрослым, молчаливость стала чертой его характера. Учитель называл эту черту упрямством; он не знал, что ее выковала суровая жизнь, да и откуда ему знать — ведь он не был ни педагогом, ни психологом; всего лишь — уполномоченным нацистской партии в школе. Он добился того, что Вальтера оставили на второй год в последнем классе.
Ладно, сидеть так сидеть. Вальтер знал, за что его оставили, к тому же у него был сносный компаньон, Вилли Боде, которого постигла та же участь. «Пимпфом» Вилли стал еще полгода назад. После того как вступление в эту организацию сделалось обязательным для всех детей, мать Вилли сама привела его и записала в «пимпфы», как называли юных нацистов. Вальтер тогда сострил по его адресу:
— Не ты вступил, а тебя вступили.
Вилли, с которым Вальтер по неведомым причинам почему-то никогда не был в настоящих дружеских отношениях, навел его на мысль о знамени.
— Шестнадцатого марта будет введена всеобщая воинская повинность, слыхал? — сообщил Вилли Вальтеру на школьном дворе. Вилли всегда любил немного прихвастнуть, если узнавал что-либо новенькое. — Когда нам стукнет двадцать, нас тоже забреют. Мне-то все равно. Мать говорит, что выбора нет — идти или не идти. Там уж нас как следует воспитают, иначе мы вырастем лодырями. Что ты на это скажешь?
Вальтер насторожился. Кровь бросилась ему в лицо.
— Твоя мать так сказала? Нет, не могла она сказать этого!
— Честное слово, сказала. А почему бы и нет? Думаешь, я треплюсь? — Вилли был искренне возмущен недоверием Вальтера.
— Мамаша твоя ведь умная женщина…
— Ты послушал бы, как она каждый день пилит отца. Он о солдатах уже слышать не может. А мать еще о каком-то старом чане ему зудит. Понятия не имею… что за чан! В общем, говорит, настало время по одежке протягивать ножки.
Не дождавшись ответа, Вилли, насвистывая, пошел прочь. «Чудак, — подумал он о Вальтере, — вообразил, будто знает мою мать лучше меня».
«Еще один отступил», — подумал Вальтер. В тот же день он подкараулил Боде, когда тот возвращался со смены.
— У меня нет больше сил, мальчик. Она боится, прожужжала мне все уши. Забери, говорит, из сада чан; не заберешь — сама выброшу весной, когда буду сажать цветы. Плевать, говорит, я на него хотела… — Боде виновато, словно побитый пес, посмотрел на мальчика.
Вечером за ужином Вальтер заявил:
— Его надо забрать сегодня же. Она совсем потеряла голову. — Мальчик испытующе посмотрел на брата.
Отто тяжело поднялся из-за стола и буркнул:
— Да.
Отец молчал. Когда поздно вечером Отто вышел на улицу, у старого Брозовского потеплело на душе.
Было за полночь, Брозовский не ложился. Отто вернулся поздно. Сняв куртку, он расстегнул жилет, не спеша размотал обвернутое вокруг торса бархатное знамя и постелил его на стол.
Несколько недель пролежало оно на столе под белой скатертью. Семья обедала на кухне.
Они понимали, что с возвращением отца борьба не прекратится. Она продолжалась. Для нее лишь наступил переходный период. В какую форму выльется она, пока еще не было ясно. Во всяком случае, комната в доме Брозовских оказалась сейчас самым надежным убежищем для знамени. Брозовские ломали голову над тем, как лучше использовать тот короткий срок, какой они сами установили. Ведь что-то должно было случиться.