Минна прислушалась. Что это? Может, просто гудят перенапряженные нервы? Со двора донесся какой-то скребущий, шуршащий звук. Словно что-то тяжелое сползло по каменной стене. Минна припала ухом к оконному стеклу в кухне и услышала осторожные, крадущиеся шаги…
Она в страхе поспешила к двери. Поначалу хотела выбежать на улицу и звать на помощь. Товарищ, которого недавно прислал к ней руководитель тройки, просил ее быть осторожнее: в районах, занятых войсками союзников, недобитые «оборотни» в последнюю минуту расправляются с антифашистами.
Минна инстинктивно схватила старый нож для резки сала, который от бесконечной точки стал похож на шило. Кто-то подкрался к окну и, кажется, прижался к стеклу лицом?
Несмотря на штору, Минна физически ощущала присутствие человека за окном.
— Мама!..
Нож выпал у нее из рук. Она прислонилась к стене, чтобы не упасть. Старший!.. Это его голос…
Красные пятна выступили у нее на щеках. В этом человеке с запавшими глазами она едва узнала своего сына. Отто, напряженный до предела, стоял на кухне, сгорбленный, растерянный, все еще прислушиваясь к малейшему звуку. Скелет. Сколько времени не было известий от него? Минна думала, что потеряла сына, что его нет в живых; она скрывала свой страх, боялась с кем-нибудь говорить об этом, даже с собою.
Отто сел на скамейку, на которой любил сидеть в детстве. Мать придвигала тогда вплотную к нему стол, чтобы мальчик не упал. Сидел он здесь и подростком, а она порой не знала, чем его накормить. Его исхудавшие руки со сплетенными пальцами и сеткой вздувшихся жил устало лежали на клеенке. Он ждал, словно его позвали к обеду, и, чуть склонив голову набок, слушал: что делается там, наверху, в спальне?
— Девятый день скрываюсь в наших краях, — рассказывал он. — На прошлой неделе был в Хельбре. Американцы еще стояли в Нордхаузене. Пришлось однако удирать — шпики согнали с места. Не знал, куда деваться. Потом явились американцы, но лучше не стало. Гоняли меня, как зайца. И американцы и немцы. Немцы — чтобы прикончить, американцы — чтобы забрать в плен. Будто мне мало еще досталось… Хватают каждого встречного, если он по виду годится в солдаты. С меня довольно, я сыт по горло. Пусть ищут других…
Минна обняла сына. С тех пор как Отто стал взрослым, она решилась на это впервые.
— Где они… спят? — спросил Отто наконец и кивком указал на потолок. Он так соскучился по жене и сыну.
— Все хорошо.
Отто слушал мать молча. Только изредка сжимал кулаки и глубоко вздыхал. Потом она сварила суп из оставшихся семи картофелин. Чистя их, Минна сама ощутила вдруг жгучий голод. Оба с волчьим аппетитом набросились на еду.
В большом чане закипела вода; Отто помылся. Мать старалась не смотреть на его истощенное тело. В стенном шкафу еще оставалась баночка с оленьим жиром. Минна смазала царапины и болячки на спине сына, потом достала белье. Перед рассветом он улегся спать. В свою постель. Когда мать часа через два заглянула к сыну, он крепко спал, а у полуоткрытого рта из-под подушки торчала рукоятка массивного пистолета.
Рассвело. Минна вышла на улицу. Из окон дома Бинерта свисали две белые простыни, прикрепленные к тем же полированным шестам, на которых прежде Ольга вывешивала флаги со свастикой. На подоконниках больницы висели простыни, торчали подушки, привязанные к половым щеткам, а с крыши опускалось на фасад широченное знамя Красного Креста. В нижней части улицы, где она, сужаясь, сворачивала к рынку, тоже трепыхались белые полотнища.
Итак, все сдались. В городе не прозвучало ни одного выстрела, хотя Бартель собирался мобилизовать на оборону всех горняков и даже угрожал расстрелять Барта в его собственной квартире, когда тот заявил, что болен. Горняки сидели дома; вот уже два дня, как шахта прекратила работу.
Улица была пустынна и тиха. Потом со стороны ратуши донесся скрежет танковых гусениц. Все загромыхало и забряцало так, словно помещичьих лошадей впрягли в паровые плуги и погнали по булыжной мостовой. Вскоре из-за угла показалась длинная серая труба, и на улицу выползло горбатое чудище.
Мимо него вверх по Гетштедтской улице промчался джип и остановился прямо у дома номер двадцать четыре. Минна не успела даже вернуться к дверям. Из машины выпрыгнул мужчина лет тридцати, в гражданской одежде.
— Фрау Брозовская?
Минна удивилась. Что ему надо? Откуда он знает, ее? И что могло понадобиться от нее американскому офицеру, который, потягиваясь и расправляя онемевшие суставы, лениво вышел из машины и приложил руку к стальной каске?