— Только не забудь съездить в Кривой Рог! — крикнул Рюдигеру Генрих Вендт.
Лес поднятых рук утвердил кандидатуру Рюдигера. Когда тот начал благодарить за доверие, откуда-то сверху раздался властный голос:
— Немедленно очистить двор! Второй смене спуститься в шахту. Это собрание противозаконно. Прекратить немедленно! На территории предприятия политические акции запрещены! Генеральная дирекция требует соблюдения установленных порядков.
Каждый из двух тысяч узнал резкий голос оберштейгера. Но он потонул в лавине возмущенных и насмешливых выкриков. Из-за строений вблизи конторы показался отряд из двадцати пяти полицейских. Шум перешел в крик. Множество рук в мгновение ока расхватало штабель рельсовых накладок. Полицейские отказались от попытки пробраться сквозь толпу к лестнице раздевалки и сосредоточились у ворот. Бледное лицо оберштейгера, маячившее в окне над настилом, исчезло, когда метко брошенный камень разбил стекло.
Вечером накануне отъезда Рюдигер вместе с женой пришел в гости к Брозовским. Он уже был весь в ожидании предстоящей поездки и говорил только о трудностях с паспортами, полицейских придирках и о долгом пути до Москвы.
Ради гостей Минна истопила печь в комнате. Это делалось только по большим праздникам.
— Папа, это правда, будто дома у Рюдигеров есть настоящий письменный стол, как у директора школы? — спросил Вальтер, которому в этот вечер разрешили не ложиться спать дольше обычного, чтобы он тоже попрощался с дядей Фридрихом. Попрощаться с человеком, который уезжал в Советский Союз!
— Кто тебе рассказывает такие вещи? — изумленно спросил Брозовский.
— Линда Бинерт. Она говорит, что Рюдигер — бонза. Как это понять? Это главный в профсоюзе, да?
— Ты же сам знаешь, что Рюдигер — забойщик на Вицтумской шахте. А что ты ей ответил?
— Глупая гусыня!
— Это не ответ. Браниться нельзя. Скажи просто, что Рюдигер такой же горняк, как ее отец.
— Она говорит, что ее отец выдвинется. Тогда он нам покажет. Я сказал, что мой отец скорей им покажет. К нему ходят все люди и советуются с ним.
Тут пришли Рюдигеры, и разговор прервался. Лора Рюдигер, тоненькая темноволосая женщина, села на плюшевый диван и усадила Минну рядом. Вскоре беседа потекла по двум руслам. Мужчины говорили о поездке в Россию, а женщины о своих хозяйственных заботах. Вальтер стоял тут же и слушал, открыв рот. Господин Рюдигер был такой, как всегда, а видел он его много раз. И на что ему письменный стол?
С грохотом ввалился Юле Гаммер. Он тащил тяжелую корзину. Пауль Дитрих помог ее внести.
— Присаживайтесь, — пригласила Минна. — А тебе пора пожелать всем спокойной ночи! — сказала она Вальтеру, который прятался за спиной старшего брата: он знал, что сейчас его пошлют спать.
Потребовалось веское слово отца, чтобы он покорился. Вальтер нехотя подал каждому руку и ушел.
Минна и Лора Рюдигер говорили шепотом. Лора проводила Вальтера грустным взглядом. Рюдигеры были бездетны. Еще в молодости ей пришлось перенести тяжелую операцию, она очень страдала оттого, что не могла иметь детей. Уже несколько лет управление приютами упорно отказывало ей с мужем в праве на воспитание. Лора захотела удочерить круглую сироту, дочь слесаря-железнодорожника, убитого во время Капповского путча.
— «Путчисты и каторжники не имеют права воспитывать детей, их жены — тоже. Государство таким не доверяет», — сказал мне чиновник из управления, — рассказывала Лора сочувственно слушающей Минне. — Они отдали это несчастное существо сперва сестрам милосердия, потом — в приют, а мать умерла от вторых родов…
До прихода гостей Минна говорила мужу:
— Жена Рюдигера очень уж интеллигентная. Не знаю, о чем с ней и говорить. Ведь такие рассуждают о вещах, в которых я не разбираюсь.
И вот она с ней уже на «ты», как это принято среди жен горняков.
— А святоши выбьют из нее живу душу.
— Но ты ведь можешь подать еще одно прошение.
Они так увлеклись беседой, что и не заметили, как разошелся Юле Гаммер.
Между тем Юле выгрузил содержимое корзины на стол. Он угощал компанию своей смородиновой настойкой, славившейся на всю округу.
— Давайте стаканы! Моя настойка получше малаги! — утверждал он. — Выпьем, пока холодное, товарищи.
— Ты, Юле, грешник и соблазнитель, — сказал Рюдигер, отведав глоток.
Юле принялся петь уже после третьего стакана. Шелковый абажур с зелеными бисерными подвесками на лампе слегка заколебался. Кулаки Юле с такой силой отбивали такт, что стол трещал. Юле чувствовал себя у Брозовских как дома. Здесь, в этой самой комнате, вскоре после войны, когда Юле возвратился из английского плена, за два дня до свадьбы, Брозовский принял его в партию.