Рюдигер почти не спал, он жил как в лихорадке. На угольных шахтах Московской области он уступил слово товарищам, а сам только слушал и впитывал все, как губка. Поездка в Донецкий бассейн их всех потрясла. Шахтеры Донбасса и горняки Рура не могли разжать объятий. Бледное лицо маленького забойщика из-под Вурма порозовело, жестокий кашель, постоянно сотрясавший его узкую грудь, прекратился. Голос окреп. Стоя на одном из копров у поселка Шахты, они вместе с тысячами советских горняков пели гимн, который указывает проклятьем заклейменным путь к свободе. Юле Гаммер оказался прав, эти слова понимали все.
Утром к столу, где завтракал Рюдигер, подошел советский товарищ, который ездил с ними как гид и переводчик. Его поношенный овчинный полушубок был расстегнут и развевался, как знамя.
— Товарищ Рюдигер, получена телеграмма из Москвы. Ты сегодня едешь в Кривой Рог. Один. Согласен? — сияя от радости, сообщил он.
Он громко рассмеялся, потому что Рюдигер от волнения поперхнулся. Еще бы не согласен!
На юге весна уже теснила зиму. Фридрих Рюдигер опять сидел в поезде. Широкие вагоны мягко покачивались на рельсах, убегавших в бесконечную даль. Его окружили крестьяне, и один из них, с трудом подбирая немецкие слова, оставшиеся в памяти еще от плена, заговорил о войне и плене. Невеселое было время. Но теперь войны больше не будет, немецкие рабочие едут в гости к своим русским друзьям. Бородатое лицо крестьянина было серьезно, и все, что он говорил, пронизывало болью сердце Рюдигера.
Молодые парни грызли семечки и пели вместе с ним, женщины угощали его домашним квасом и пили за его здоровье. В окно были видны тракторы, пахавшие колхозные и совхозные земли; попадались на глаза старые деревянные сохи, гниющие под навесами.
Крестьяне теснились у окон. Да, железные кони — это совсем иное дело. Сегодня их сотни, завтра будут тысячи. Просто загляденье, как ровно они прокладывают борозды; трехлемешные плуги без труда отваливают огромные пласты жирного чернозема. Что ты на это скажешь, немец?
Фридрих Рюдигер отвечал жестами. Это и впрямь совсем иное дело, так можно двигаться вперед, все дальше и дальше.
Паровоз, пыхтя, тащил поезд по длинному мосту, грохот дробился в стальных переплетах. Внизу льдины с треском наползали друг на друга, горами вздыбливались перед фермами моста и, искрясь на солнце, со стоном рушились, вздымая фонтаны брызг. Скованный морозом Днепр освобождался от ледяного плена, и зеленоватая вода могучей реки, бушуя и пенясь, наступала на берега.
На обширной, изрезанной оврагами равнине проклюнулась первая свежая зелень, на вербах вдоль речек белели пушистые кисточки, и все улыбалось ласковому весеннему солнцу. Лишь далеко на горизонте темнели бурые отвалы, башни копров и дымящиеся трубы.
Рюдигер высунулся из окна. Да, это был Кривой Рог. Поезд опять пересек реку, поменьше, чем Днепр, но все же мощную и многоводную — Саксагань. Рюдигер развернул на коленях карту. Сколько раз дома сидел он над этой картой, сколько раз Лора подтрунивала над его усердием.
— Фридрих, у людей совершенно неправильное представление о тебе. Они и не подозревают, что дома ты становишься мечтателем и строишь воздушные замки, как ребенок. А все считают тебя человеком холодным и рассудительным, — говорила она, ласково гладя его по небритой щеке.
А почему бы ему не радоваться и не строить замков? Он собрал все атласы и книги, какие только можно было найти, и прочел все, о чем стоило знать. И вот его мечта сбылась, перед ним лежал Кривой Рог. Украина была страной древней культуры, а не дикой заброшенной пустошью, утопающей в болотах и грязи.
Вон там, западнее, у городской окраины, Саксагань впадала в Ингулец. Дальше их воды текли вместе, впадали в Днепр и, миновав Херсон, вливались в Черное море.
Рюдигера встречали торжественно, со знаменами. Медь духовых инструментов сверкала в лучах весеннего солнца. Бородачи, подростки, женщины в красных косынках, пионеры — все окружили его, все хотели пожать ему руку, обнять, что-то спросить. И он жал чьи-то руки, кого-то обнимал, отвечал на чьи-то вопросы.
Кривой Рог! Таким он ему представлялся, таким ему следовало быть, таким он и оказался в действительности. Такими и были рудники, и металлургические заводы, и люди, которым Брозовский писал от имени их ячейки. Например, вон тот, Рюдигер знал его, хотя никогда в глаза не видел. Иным он быть не мог. Это его подпись стояла под ответным письмом. Рыжебородый, с бронзовыми от загара лицом и руками, с волосами, отливавшими медью.
Он стоял рядом с ним на наскоро сколоченной трибуне перед копром рудника имени Феликса Дзержинского. Горняки густой толпой заполнили шахтный двор. Он говорил, и Рюдигер слышал гром аплодисментов тысяч мозолистых ладоней. И — тишину во время его речи. Вдруг он почувствовал, что его самого подталкивают вперед. Но голос изменил ему, волнение перехватило горло. Тысячи взоров в немом ожидании скрестились на нем.