«Проклятье! Почему прошлое навалилось на меня именно сегодня? На чьей я, собственно, стороне? Разве я не мансфельдовец?» — спрашивал он себя, пытаясь вернуть прежнее самообладание, и исподлобья глядел на Бартеля.
«Ишь как надулся, индюк. И чего расселся, что ему надо, — на мое место метит? «Крылья подрезать» — вот как этот карьерист называет меру, отнимающую у детей двенадцати тысяч шахтеров кусок хлеба. По какому праву он сует нос не в свои дела?»
Бартель был из числа «церберов». Так служащие Мансфельдского акционерного общества называли между собой того, кто держал своих подчиненных в ежовых рукавицах.
Кегель нервно покрутил пуговицу на воротнике и скривил рот. «А разве сам я не цербер? И не был им всегда? Разве иначе я удержался бы хоть минуту в должности оберштейгера? Я заставил уважать себя!..»
Но штейгер Бартель пошел гораздо дальше. Он отказался от родного брата, тихого, скромного человека, лишь потому, что тот был социал-демократом. Правда, это принесло Бартелю авторитет в кругу коллег, — он был последователен и мог служить примером. Особенно большое впечатление это произвело на младших служащих.
Совсем запутавшись, Кегель спросил себя: «А какое у меня право возмущаться по этому поводу? Разве я сам не порвал отношения с братом только потому, что его сын в двадцать первом угодил в тюрьму? Этакий паршивец, посмел стрелять из пулемета по полицейским, когда они заняли гетштедтскую школу под казарму».
Он судорожно глотнул. Воротник душил его. Он пытался найти себе оправдание. Но не находил. Наоборот, угрызения совести мучили его все больше.
«Кой черт заставил меня отказаться от собственных родных? — размышлял он. — Может быть, газетное сообщение о приговоре, опозорившем фамилию Кегель? Но разве это давало мне право два года спустя не пускать Эмиля на порог моего дома, словно какого-нибудь бродягу, когда тот решился спросить, не найдется ли работы для его сына? Просто я боялся сплетен среди сослуживцев. Уж очень хотелось выкарабкаться наверх».
Он спохватился. «Боже мой, куда меня занесло! Хватит. Прав я был или нет, но я не хотел иметь с ними ничего общего! — Все это молнией пронеслось в его мозгу. — Лишь бы Бартель ничего не заметил». Кегель выпрямился.
— Да, тяжелые времена, коллега Бартель. Вам тоже нелегко придется. Все мы, служащие фирмы, вероятно, тоже скоро узнаем, почем фунт лиха…
— Кегель становится странным, — сказал Бартель жене.
Он сидел на кушетке и покряхтывал, а жена стаскивала с него сапоги; обувь эта не из удобных, но он любил сапоги. По утрам, в шахте, сапоги стаскивал с него мальчишка-ламповщик, зажав их между колен. Сам он сидел при этом на стуле и помогал, упираясь в мальчика свободной ногой. Один из ребят заупрямился было и притворился дурачком. Но Бартель быстро «уговорил» его метром по заднему месту.
Сапоги сидели так плотно, что жене Бартеля пришлось поднатужиться, — красные прыщи на ее щеках обозначились острыми бугорками. Сапоги шлепнулись на ковер вместе с портянками. Бартель с удовольствием потянулся. Над ним висел портрет Людендорфа. Фельдмаршал, заложив руку за борт мундира и милостиво улыбаясь, взирал на поистине воинские тяготы жены Бартеля.
— Да, да, странным и мягкотелым. — Бартель с наслаждением растирал себе икры и лодыжки.
— Так ведь он уже немолод, — сказала она, учащенно дыша.
— Однако не так уж и стар, — возразил Бартель. — До последнего времени справлялся с делами. Но сегодня ему так досталось, что, пожалуй, не оправится. Явился директор. Меня тоже пригласили, — добавил он после небольшого раздумья. — Кегель сдает. Он уже не улавливает, что от него требуется. Кажется, дни его сочтены.
— Вот это новость! — Жена Бартеля сразу оживилась и от волнения принялась чистить сапоги портянками. — А кто будет вместо него, уже известно?
Бартель потянулся. Многозначительно и в то же время как бы нехотя проронил:
— Пока ничего определенного. Но на шахте найдутся подходящие служащие, так полагает и директор. У меня тоже стаж достаточный.
— А директор ничего не сказал? Я имею в виду — может, он на что-то намекнул? — Фрау Бартель уселась рядом с мужем и попыталась прижаться к нему. Он отстранился, когда она коснулась его щеки своими прыщами.
— Прямо нет, но…
— Вот было бы счастье. Наконец-то! После стольких лет ожидания. Не все могут терпеливо и преданно ждать. Значит, твои взгляды не остались незамеченными. Недаром я всегда утверждала, что исполнительность непременно будет вознаграждена.