Вся свита проводила его до отдела найма.
— Я требую дать мне возможность поговорить с оберштейгером.
Служащий смутился.
— Оберштейгера Кегеля с сегодняшнего дня больше нет на шахте. Он отозван в Эйслебен. Его замещает штейгер Бартель.
Бартель появился из соседней комнаты и швырнул бумаги Брозовского на барьер, разделявший помещение пополам. Было видно, что он ждал этого момента. В справке было написано:
«Брозовский Отто, откатчик, принят 4 апреля 1892 года, уволен 23 мая 1930 года за грубое нарушение производственной дисциплины».
В витиеватой подписи Брозовский узнал руку Бартеля. Над ней две буквы: «И. о.».
Брозовский порвал справку на мелкие кусочки и, улыбнувшись, спокойно, с чувством собственного достоинства, бросил их за барьер.
Бартель ожидал совсем иного. Ведь ему доложили, что Брозовского привели двое служащих и четверо полицейских, и он надеялся увидеть человека, доведенного до бешенства.
Он был разочарован, и в его наставительном тоне явно слышалась ненависть:
— Закон есть для всех закон, его надо уважать. Это касается также и кандидатов в производственный совет. Срывать выборные списки не рекомендуется. За это приходится платить дорогой ценой.
Свита проводила Брозовского за ворота. Он уже шагал вниз по улице в город, когда сзади раздался голос Рюдигера. Забойщик его участка сообщил ему, что Брозовскому не дали спуститься в шахту. И Рюдигер немедленно поднялся наверх.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Через небольшие окна в комнату доносился смех детей. Склон горы сверкал свежей зеленью, майский день улыбался людям.
Брозовский в задумчивости сидел за столом, под глазами у него были темные круги. Лишь рано утром возвратились они с Рюдигером из Эйслебена. Рюдигер тотчас же отправился на шахту, надо было успеть еще до начала первой смены известить людей о том, какой удар готовился им в Горнопромышленном управлении.
Брозовский услышал радостный визг детей и срывающийся петушиный голос Вальтера:
— Прозевал, прозевал! Будешь водить еще раз. Быстрее, а то полиция смажет тебе пятки!
«Хорошо, что хоть дети пока не знают никаких забот», — думал Брозовский, ероша свои поредевшие волосы. Товарищи в Эйслебене предупредили, что предстоят тяжелые бои. Брюнинг все туже затягивает петлю на шее народа, а Мюллер, нацист Фрик и шеф полиции Карл Зеверинг помогают ему по мере сил. Но больше всех старается Карл Зеверинг; после того как у него отобрали портфель министра внутренних дел всегерманского правительства, он снова лезет в министры полиции — теперь уже Пруссии.
Косые лучи падали в комнату, высвечивая причудливые узоры на темном сосновом шкафу. Первый день безработицы близился к обеду.
Минна Брозовская завела в доме новое правило: теперь комнатой пользовались не только в праздники. Зачем им вечно тесниться на кухне? Ее мужчины, как она называла сыновей и отца, с трудом привыкали к этому новшеству. Входить сюда после огорода или хлева в заляпанных глиной башмаках не разрешалось. За этим она следила строго. Только ее второй сын, который уже давно жил в Лейпциге и изредка навещал родителей, легко привык к новому распорядку.
Взгляд Брозовского упал на знамя. С тех пор как знамя находилось в доме, оно стояло в углублении между шкафом и печной трубой. Оно, собственно, и было причиной нововведений в доме Брозовских. Перевязанный шпагатом черный плотный клеенчатый чехол предохранял его от пыли. Для защиты от моли в чехле лежали пакетики с нафталином. Никому не разрешалось трогать знамя или переставлять его, никому нельзя было брать его в руки без разрешения Минны Брозовской. Клятва мужа значила для нее больше, чем даже для него самого. После вручения знамя только два раза побывало на демонстрации: прошлый год на майские праздники и нынче — первого мая тысяча девятьсот тридцатого года. В прошлом году колонну возглавлял еще Союз красных фронтовиков; с тех пор как социал-демократ Зеверинг запретил этот союз, знамя охранял отряд Пролетарской самозащиты.
Знамя стало неотъемлемой принадлежностью дома Брозовских, и его место было, само собой разумеется, в «гостиной», оно пользовалось особым почетом, и без него дом Брозовских был немыслим. А если знамя нужно было нести на демонстрацию, его неизменно сопровождали оба Брозовских. Таков порядок, было сказано и Юле Гаммеру, который считался чуть ли не членом семьи, когда он хотел прихватить знамя с собой в Эйслебен на профсоюзный праздник, в то время как Отто был в трехдневной отлучке на курсах революционных профсоюзов в Галле. Юле возразил, что знамя не частная собственность и что он поставит этот вопрос перед партийным руководством, но Минна была непреклонна, и ему пришлось уйти не солоно хлебавши. Однажды досталось и Вальтеру, когда он, вопреки запрету матери, захотел похвастать перед школьными товарищами. Мать застала его как раз в тот момент, когда он разворачивал полотнище знамени перед восхищенными мальчишками. Подзатыльники, полученные им тогда, он помнит и по сей день.