Брозовский недовольно отодвинул лежавшие перед ним бумаги, потом снова придвинул их, покусал кончик ручки и вновь отодвинул бумаги в сторону. Жена его возилась у печки. Накрахмаленный передник ее шуршал при малейшем движении. Она возобновила давно прерванный разговор:
— Разве ты ожидал от него чего-нибудь иного? Я ведь разъяснила тебе вчера утром все до самых мельчайших подробностей, пойми же ты наконец. Иной раз ты меня удивляешь. У Бинерта никогда не было собственного мнения. А раз он стал нацистом, то и подавно быть не может, там надо только подчиняться. Все это дело рук его ученого зятя и милой женушки. Я ведь тебе уже говорила. А твое увольнение? Разве оно для тебя неожиданность? Теперь они небось сидят за гардинами и злорадствуют. — Она кивнула в сторону дома соседей. — Ну и пусть. В одном только Гербштедте каждую неделю прибавляется десяток-другой безработных. Бургомистр еле наскребывает денег на пособия. Он уже не знает, откуда взять эти несчастные гроши. Пускай они колбасят дальше, правительство Мюллера все равно уже на ладан дышит. Оно никому не нужно. А что до нас, то мы с голоду не помрем.
Брозовский уклонился от разговора и принялся писать. Его жена сердито загремела кольцами конфорок. Облако черного дыма вырвалось из плиты. Минна резко захлопнула дверцу топки и сказала:
— Летом я все-таки буду готовить на кухне. А то грязи не оберешься. Трубочист приходит только тогда, когда он не нужен.
Брозовский промолчал.
— Вы, мужчины, вообще чересчур податливы и нерешительны. Сегодня жены безработных покажут господам из ратуши, почем фунт лиха. Вздумали отменить квартирное пособие! Сегодня бургомистру, а заодно и всей его бражке, достанется по первое число. Самого Зеверинга спихнули, а его дружки в Гербштедте все еще сидят.
Брозовский так углубился в работу, что пропустил слова жены мимо ушей. Он писал: «…и я протестую против моего незаконного увольнения. На основании параграфа…» Он принялся листать книгу в поисках нужного параграфа. Не найдя его с первого раза, Брозовский вполголоса выругался.
Жена взглянула на него через плечо.
— Не понимаю, на что ты надеешься. Ведь Трудовой суд для того и существует, чтобы обнадежить человека, а потом, когда он успокоится, без шума избавиться от него. — Она вдруг рассердилась. — Сидишь себе, как будто все это тебя не касается. Ты меня слушаешь или нет? Я не считаю себя такой уж грамотной, но одно знаю твердо: судью оплачивает государство, убытки — оно же, судебные издержки — опять же государство, а ради чего? И что это за государство? Кому оно нужно? Да тем самым, кто тебя выкинул, кто оплачивает еще и одного из заседателей. Жди от него справедливости! А второй заседатель, как правило, Иуда. Если бы профвзносы рабочих жгли им руки, они, может, и подыскали бы себе более честную работу. Но они живут себе припеваючи.
«Согласно закону о производственных советах и существующему порядку разбора трудовых конфликтов, недопустимо…» — писал Брозовский.
— Да с кем я говорю: с тобой или нет?! — закричала она.
Он положил ручку и поднял глаза.
— Пиши, пиши, бумага все терпит! — сказала Минна возмущенно. — «Право на труд»! Нужно оно им, как прошлогодний снег. Право на труд — не игра в жмурки. Правда, оно еще бродит вслепую, и выигрывают те, у кого есть что положить на чашу весов. Тогда они склонятся в нужную сторону. Но, уж конечно, не в твою.
Он обошел вокруг стола и прислонился спиной к шкафу.
— Все, что ты говоришь, верно, Минна. Но товарищи посоветовали мне подать жалобу. Рюдигер тоже сказал, чтобы я не дал маху и не прозевал срок обжалования. Производственный совет выразил свой протест еще вчера.
— Как только рабочие перестанут безропотно подставлять свои головы, сразу выяснится, кто прозевал свой срок.
— Дирекция отсеивает всех, кто, по ее мнению, может поднять остальных на забастовку против снижения расценок. Пятнадцать процентов — это уже не снижение. Это грабеж среди бела дня! Они соскребывают последний грамм маргарина с хлеба горняка. Шахтеры кипят от возмущения.