Брозовский смотрел мимо Цонкеля. Его внимание привлекли толстые тома Гражданского кодекса за стеклами дубового шкафа. Видимо, они должны быть за спиной каждого бургомистра, когда он беседует с согражданами.
Цонкель старался держаться официально; чтобы разговор но принял чересчур личного характера, он пододвинул Брозовскому указ за подписью прусского министра внутренних дел о запрете демонстраций.
— Вот черным по белому: шествия и демонстрации запрещены. Сопротивление представителям власти… На кого ты похож? Или вам это нужно для пропаганды? Вы и меня поставили в неудобное положение, и сами навязали себе полицию.
— Твою полицию. Видишь, как она обращается с депутатом городского совета.
— Это не моя полиция. Она существует для общего спокойствия и порядка, для всех.
Брозовский посмотрел Цонкелю в глаза.
— Я это почувствовал. Она существует и для меня. Хорошенькие порядки ты завел. Мы знакомы не первый день, так скажи мне откровенно, тебе не кажется, что с твоей демократией не все в порядке?
Цонкель положил руки на стол и опустил глаза.
— Моя должность требует объективного взгляда на вещи. Бургомистр отвечает за весь город, а не за один какой-нибудь слой населения.
— Но определенные слои очень довольны таким образом действий. Это избавляет их от многих неприятностей.
— Пожалуйста, не затрудняй мне выяснение твоего дела.
— А что тебе, собственно, от меня нужно, Мартин Цонкель? Зачем ты велел привести меня сюда?
— Я дал указание освободить тебя и не разрешил арестовать твою жену. Несмотря на то что тебя задержали за сопротивление представителям власти. Полиция подчиняется мне.
— Благодарю покорно. То-то полицейские так распоясались давеча. Раз ты сам чувствуешь себя ответственным за это побоище…
Цонкель в бешенстве вскочил, смял листок с указом и сунул его в ящик письменного стола. Его верхняя губа с коротко подстриженными усиками нервно подергивалась, обнажая испорченные зубы. Едва владея собой, он принялся сновать по комнате. Брозовский невозмутимо наблюдал за ним. Сопротивление властям, в этом он обвинялся не впервые. Однажды даже вместе с Цонкелем. Правда, тогда на нем не было дорогого темно-синего костюма в елочку, в тот раз кирасиры давили их лошадьми, а они бросали в них камнями.
— Когда вы, коммунисты, ради ваших безумных целей гоните жен безработных на улицу, то этим только помогаете реакции. Ты же отлично знаешь, каково положение. За счет чего прикажешь удовлетворять непомерные требования о вспомоществованиях? Городской бюджет известен тебе не хуже, чем мне. Где я возьму денег? Государственные дотации урезаны. А демонстрации запрещены. Министр внутренних дел Пруссии…
— Да оставь ты своего министра в покое! С тех пор как он в правительстве, творятся непонятные дела. Нацисты маршируют. «Стальной шлем» марширует. А как только женщины предъявляют тебе свои требования, сразу же возникает угроза республике. В Гербштедте у нас сто восемьдесят безработных, с семьями это составляет шестую часть населения. Им надо жить. Независимо от того, останется лидер твоей партии в правительстве или нет. Брюнинг протаскивает теперь то, что ему оставил в наследство Герман Мюллер, и все правительство Пруссии пляшет под его дудку. А в масштабе государства социал-демократы уже на вторых ролях. Во-первых, теперь можно легко обойтись и без них, во-вторых, они и нужны-то лишь для перестраховки.
— Оставь эти необоснованные нападки!
— Необоснованные? — Брозовский упрямо выдвинул подбородок. — Это факты, и я могу их доказать. На миллионы, которые министры — твои товарищи по партии — выбросили на броненосец «А», ты мог бы напоить молоком не одну семью.
— Мои товарищи социал-демократы только потому и вышли из всегерманского правительства, что не согласны с политикой перекладывания всех тягот на плечи трудящихся.
— А почему они не переложили эти тяготы на имущих, ведь это было в их власти? Точно так же как тут у нас полиция — в твоей власти. И момент был подходящий. Но они предпочли отдать деньги на создание военного флота. Сегодня нам это очень нужно.
— Ты настоящий демагог. Ведь прекрасно знаешь, что мы не имеем большинства в рейхстаге. А вы нас никогда не поддерживали.
— Давеча я тоже должен был поддержать тебя и твою полицию?
Цонкель сердито засопел. Его серое, несколько одутловатое лицо носило неизгладимые следы многолетней работы в шахте, о том же свидетельствовали и его широкие ладони, хотя он старательно ухаживал за руками.
— С тобой невозможно серьезно разговаривать.