В Хельбре собралось сто восемьдесят делегатов от рабочих, представители безработных и женщин. Они выработали требования от имени двенадцати тысяч: никаких снижений расценок, повышение сменного заработка на две марки; никаких увольнений, предоставление работы всем уволенным и безработным; никакого арбитража, никаких аварийных работ, сокращение рабочего дня до шести часов в шахтах и до семи на поверхности, равная плата за труд женщин и подростков.
Двенадцать тысяч избрали забастовочные комитеты.
Лидерам профсоюзов не удалось сдержать поток. Уговоры руководителей социал-демократической партии не подействовали. Они слишком долго совещались, в то время как речь шла о жизни двенадцати тысяч семей; они чересчур долго распространялись о том, что во времена кризиса борьба за повышение заработной платы обречена на провал; они теоретизировали там, где для двенадцати тысяч на карту были поставлены хлеб насущный и плата за жилье. Двенадцатитысячная лавина опрокинула пустобрехов.
Служащие страховых касс, уполномоченные профсоюза и депутаты рейхстага, адвокаты, страховые агенты и служащие кооперативов — вся свора тех, кто верил, что в Веймарской республике политика социал-демократов разрешила все социальные вопросы, выступила против забастовки. Вопреки всем им, вопреки их словесной эквилибристике и мрачным пророчествам, мансфельдские горняки и металлурги решили: во время кризиса не только можно, но даже должно бороться. И немедленно!
Генеральный директор в своей берлинской конторе, директор рудников в здании управления в Эйслебене, секретарь союза горнорабочих на Линденштрассе, всего в четырехстах метрах от хозяев Мансфельдского акционерного общества, и его профсоюзные главари в Бохуме — все недоуменно пожимали плечами: неужели эти двенадцать тысяч настолько не понимают бедственного состояния экономики, что предпринимают столь ошибочные решения?
Брозовский, стоя у ворот Вицтумской шахты, как раз объяснял некоторым из своих товарищей это расхождение во мнениях. Неплохо было бы господам воспользоваться случаем и послушать.
Горняки желали разобраться во всем, и, хорошо зная Брозовского, они обратились именно к нему. Легко и просто на такой вопрос не ответишь, но шахтеры, особенно когда им угрожает снижение расценок на пятнадцать процентов, народ удивительно понятливый.
У пикетчиков было много времени, поэтому Брозовский объяснил им все самым подробным образом. Он даже спросил, согласны ли они с такой точкой зрения. Все согласились. Брозовский был страстным книгочеем. Не сказать, чтобы это снижало его авторитет в глазах товарищей, но у иных вызывало насмешку. Например, у Юле Гаммера, который сейчас придвинулся поближе, чтобы не пропустить ни слова; Юле знал, что Минна частенько бранила Брозовского за напрасную трату денег на буржуазную газету. В ней все равно ничего, кроме нападок на рабочих, не печатали, нечего ее и в доме держать. Брозовский выписывал две газеты: «Классенкампф» и «Эйслебенер цайтунг». Последняя, правда, не пользовалась мировой известностью, но в ней всегда сообщалось то, что дирекция считала нужным сказать о большой политике. Поэтому Брозовский был в курсе дела и мог все доступно изложить.
— Помните, несколько месяцев назад из Америки в Европу прибыл некий мистер Оуэн Юнг? До этого у нас никто о нем и понятия не имел. А теперь он мировая известность, верно? — начал Брозовский.
О господине Юнге слыхали все.
— Так вот, этот самый Юнг в обществе нескольких персон из Франции, Англии и Берлина уселся в укромном месте за круглый стол и выложил некий документ. Не забегай вперед, — сказал Брозовский, когда Юле Гаммер перебил его вопросом, кто эти персоны. — Ты их отлично знаешь.
— Там был Густав Штреземан, правда? — спросил Юле.
— Ну да. Нашего министра иностранных дел послали туда те, кто срезал нам расценки. Но обратите внимание: под документом стоит подпись американского генерала Дауэса; это важный генерал, его погоны украшают несколько звезд. Но с тех пор, как он подписал эту бумагу, она немного запылилась, хотя все время хранилась в подводном сейфе в Вашингтоне. — Брозовский усмехнулся и добавил: — По всей вероятности, это пыль времени.
— Юнг выложил на стол план Дауэса, это известно, — вставил кто-то.
— Верно. Для очередного обсуждения между собратьями. Но, между прочим, план от времени не упал в цене: для собратьев, что сидели вокруг стола, он означал шестьсот семьдесят миллионов наличными в год. Сюда следует добавить еще сумму в один миллиард сто миллионов в счет репараций. Все эти поставки и выплаты рассчитаны на многие годы. В конце концов надо же было найти кого-то, кто заплатил бы за войну, вот они и решили возложить это бремя на тебя, на меня, на нас — на всех немецких рабочих.