— Сумасшедший мир! — еще раз вырвалось у потрясенного до глубины души Боде.
Бинерт избегал всех и вся. В первый день забастовки он сидел мрачный и несчастный там, где ему раз и навсегда было указано женой — перед печкой.
Выйти из города он не решался. Везде стояли пикеты бастующих. Он боялся, что его просто завернут восвояси. Ольга рисовала будущее семьи самыми мрачными красками:
— Бастовать — это же безумие! Что только подумает о тебе наш зять; если кто-нибудь проговорится, у него будут неприятности. Только этого нам еще не хватало.
О штейгере Бартеле она не хотела и думать. Несправедливо все же, что дирекция уволила всех без исключения. Не следовало стричь всех под одну гребенку. Ее мужа не стоило ставить в один ряд с этими горлодерами. Она готова высказать это в лицо кому угодно.
— Ты должен сейчас же явиться к начальству. Я сама пойду к Бартелю. Мы не можем терять деньги, ты ведь знаешь, что я обещала детям. Я и так не знаю, что будем делать, когда снизят расценки. Тебе надо бы вступить в бригаду, где заработок побольше. Но если ты будешь сложа руки сидеть на угольном ящике, то получишь шиш с маслом.
Он только понуро сосал чубук погасшей трубки.
Ольга побежала к жене директора школы Зенгпиля; это было первое, что пришло ей в голову. Та метала громы и молнии, грозила забастовщикам, туманно намекала, что скоро все будет иначе, ибо произойдет нечто такое, что круто повернет ход событий. Ольга не решилась просить совета. Она не посмела также сказать, что муж ее сидит дома.
Жена Бартеля в неподдельном возмущении всплеснула руками, когда Ольга излила перед ней свою душу. Она не знала, что и думать. От Бинерта она такого не ожидала. Штейгер все время на работе, как же можно было обмануть его доверие…
Наслушавшись всяких обвинений и упреков, Ольга решила во что бы то ни стало прогнать мужа на работу. «Погоди, я тебе покажу! Подвести меня», — думала она.
Как Ольга ни ловчила, чтобы хоть что-нибудь выудить, жена Бартеля не пошла на откровенность. Она лишь твердила, что пришло время оправдать доверие. Ольга догадалась, что штейгерша знает даже меньше, чем она сама.
«Тощая кляча, — думала она, — а воображает о себе невесть что».
Потом она забежала еще к жене пастора: толк вряд ли будет, но и вреда никакого.
Пасторша встретила редкую гостью холодно. Она была очень встревожена волнениями, вызванными снижением расценок.
Ольга не обратила внимания на холодный прием, а узнав причину беспокойства пасторши, насторожилась. Значит, пасторша считала причиной волнений не забастовку, а снижение расценок? На чьей же она стороне?
Ольга вся превратилась в слух.
— Ошибаетесь, госпожа пасторша, волнения вызваны забастовкой, — возразила она. — Рабочих обманули, верх взяли самые зловредные подстрекатели. Они не допускают к работе даже тех, кто согласен трудиться.
Пасторша повернула к Ольге свое все еще красивое лицо. У нее были добрые материнские глаза. Но сейчас они смотрели сурово. Что этой женщине нужно от меня? В какие интриги она хочет меня втянуть?
Жена пастора удивленно переспросила:
— Согласен трудиться? Неужели среди двенадцати тысяч, которым снизили заработок, есть и такие? Все предприятия стоят, как будто нынче воскресенье, а не будний день.
Ольга заерзала на стуле. Она робко назвала три-четыре фамилии. Эти безусловно не хотели бастовать, они хотели работать, хотя снижение расценок и для них ощутимая потеря. Бастовать — значит не получать ничего. Они не коммунисты и не хотели идти в одной упряжке с ними. А тем более ее муж, ведь он всегда был патриотом, это всем известно.