Цонкель, нахмурившись, оторвал глаза от донесения. Вот оно, получай! Славно начался день, нечего сказать, а забастовка — и того лучше. Неужели нельзя обойтись без стычек? Сегодня даже уборщица заставила его ждать перед дверью. Когда он точно, минута в минуту, как всегда, пришел на работу, оказалось, что она еще не кончила уборку! Безобразие! Ему пришлось даже выслушивать ее воркотню.
— Свинарник, а не кабинет бургомистра! — жаловалась она, выметая пустые пачки сигарет и обрывки бумаги.
И нечего было возразить. Лаубе, Барт и другие составители списков в самом деле здорово накурили и насорили здесь.
Секретарь, уловив смену выражений на лице бургомистра, решил, что настал подходящий момент кое-что добавить к донесению.
— Ну, что вы скажете, господин бургомистр? Хорошенький сюрприз, не правда ли? Этого следовало ожидать: в первый же день забастовки — нарушения закона и бесчинства. Знаем мы эту братию…
Цонкель грустно кивнул. Да, нехорошо начался день.
Фейгель обмакнул перо в чернила и услужливо подал ему для подписи.
— Забастовка, господин бургомистр, доставит немало хлопот властям и в первую очередь полиции. Началось прямо с беспорядков, так, видно, хотят коноводы. То ли будет дальше! И, как всегда, расхлебывать придется тем, кто совершенно ни при чем. Пора прибегнуть к самым строгим мерам.
Секретарь направился к окну. Всем своим видом он показывал, насколько уверен в том, что виза на донесении была для бургомистра лишь обременительной формальностью, от которой он не мог уклониться.
Цонкель проводил его взглядом мученика. Он и в самом деле был мучеником, на него взваливали львиную долю работы. Он зевнул. В позе секретаря ему вдруг почудилась какая-то настороженность. Ему показалось, что безразличие и спокойствие Фейгеля были ловушкой.
Он задумался. Обычно полицейские донесения о событиях предыдущего дня приносили только около десяти. Почему же секретарь пристал к нему с этой ерундой с самого утра? Цонкель достал свои большие никелированные часы. Он не любил расставаться со старыми вещами, этими часами он пользовался еще тогда, когда работал в шахте. Двадцать пять девятого. Ему бы следовало быть довольным. Споро пишет, этого у секретаря не отнимешь. Цонкель хотел уже было подписать, но еще раз удержался. Готовность секретаря вырвать донесение из-под рук бросалась в глаза.
Насколько бургомистр знал свое окружение в ратуше, такая поспешность не могла не иметь веских оснований.
Он стал вспоминать.
Секретарь называл ночную потасовку беспорядками. Если дебош устроили пьяные, то какие же это беспорядки? Нарушение порядка или беспорядки — большая разница. Гм… Беспорядки. Именно о них говорилось во вчерашнем приказе министра. Значит, таков лозунг? Им надо, чтобы это называлось беспорядками! Теперь он понял все — ишь хитрые лисицы!
А что же было в действительности? Он напряженно думал. Из донесения правды было не узнать. В нем лишь очень ловко, в общих словах, но достаточно прозрачно намекалось на связь между пострадавшим, забастовкой и постами рабочих пикетов. Все это производило угрожающее впечатление, но было построено на одних предположениях. А что, если забастовка не имеет никакого отношения к этому происшествию? Ведь доказательств никаких нет. Да их скорее всего и быть не могло.
Цонкель принялся перечитывать донесение. Секретарь сразу сбросил маску безразличия.
— Донесение весьма срочное, господин бургомистр. Вы знаете, что, согласно указанию министра, о всех событиях, связанных с забастовкой, необходимо сообщать немедленно. Полиция уже доложила по телефону. Я постарался изложить все как можно подробнее. Полиция предоставила нам своего курьера.
Словно в подтверждение этих слов, под окнами ратуши затрещал мотоцикл.
— Это курьер, господин бургомистр. Он ждет.
— Хорошо. Но какое отношение к забастовке имеет этот избитый управляющий?
Цонкель отложил ручку в сторону и стал читать еще внимательнее. Тут было что-то не так. Где-то глубоко-глубоко зародилась мысль о провокации. Он устало сгорбился. Беспорядки… В нем затеплилась искорка чувства солидарности с забастовщиками, на которых падало подозрение. Тридцать лет шахты — их не вычеркнешь из жизни, а пятнадцать процентов — это очень много. Он ведь просидел здесь вчера до поздней ночи, так? Но никаких беспорядков не было. Ничего особенного не произошло. В чем же смысл этой затеи?