Тут Вольфрум стукнул кулаком по столу.
— Вели полицейскому выйти из кабинета! Или с тобой можно говорить только в присутствии полиции?
Цонкель побледнел. Он предчувствовал, что Вольфрум выкинет что-нибудь в этом роде, он ждал этого.
И дождался.
— «Гетштедтский двор» является также традиционным клубом социал-демократов. Там подают хорошее пиво, и туда ходят всеми уважаемые рабочие. Хозяин пользуется незапятнанной репутацией. Безобразие, что с ним обращаются, как с бродягой. Разве мы преступники? Я сам находился в задней комнате, — да, да, навострите уши, господин секретарь, — в задней комнате. Зала ратуши нам не дают, поэтому пришлось устроить штаб забастовки в пивной. Таковы порядки в этом государстве. Я сам не пострадал, но был свидетелем подлого налета. Это были настоящие убийцы. Вмешаться мне не пришлось, с ними уже расправились. Иначе…
Вольфрум говорил теперь за всех. Этого человека расшевелить было нелегко, он долго взвешивал каждое слово. Никто не знал этого лучше, чем Цонкель.
Секретарь смотрел во все глаза. Он явно торжествовал.
— Как так «убийцы», разве кого-нибудь убили? Нет? Я тоже об этом не слыхал. Значит, обычное преувеличение. Пропаганда!
Увидев выпученные глаза секретаря за стеклами очков, Вольфрум подумал: «Ишь, подлец, как глаза пялит. Того и гляди, выскочат. Хлыщ лупоглазый, руки чешутся твои зенки выцарапать».
— Слушай внимательно, господин Фейгель, чтобы не упустить ни одного «преувеличения». Вы — только секретарь магистрата, а не шпик, которому поручили найти улики против шахтеров. Понятно? Весь город знает, что вы самый бессовестный человек во всей ратуше. Если вы этого еще не знали, то теперь наконец услышали. К сожалению, мы, шахтеры, еще и платим вам жалованье. Придется это дело пересмотреть.
У секретаря перехватило дыхание. Лицо исказилось. Желтая кожа покрылась красными пятнами. Но это не остановило Вольфрума.
— Кому вы вьете веревки? Нам, забастовщикам? Бедняга! Не на таких напали. Смотрите, как бы вы раньше в петле не оказались. Вы для нас — что вошь под ногтем. А теперь оставьте нас с товарищем Цонкелем. Вы — лишний здесь и вообще.
— Я окажусь в петле? Вы смеете мне угрожать? Здесь, в ратуше, в присутствии полиции? Господин Меллендорф, господин бургомистр, вы свидетели!
Секретарь бросился вон, размахивая руками, как петух крыльями.
Цонкель не знал, что предпринять, и в нерешительности терся подбородком о белый крахмальный воротничок, который носил обычно летом. Товарищи говорят напрямик все, что думают. Как будто нельзя иначе, более дипломатично. Пытаясь спасти положение, он удержал секретаря, заметив, что нельзя все понимать буквально. Господин Вольфрум в пылу спора допустил…
— Я сказал то, что думал, Мартин, — холодно возразил Вольфрум. — Ведь это понятно всякому. Пошли, товарищи, здесь не место для нас. — Он направился к выходу и возле двери добавил: — Славная компания собралась вокруг тебя, товарищ Цонкель. Ты еще вспомнишь мои слова.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Минна Брозовская в полном одиночестве работала в поле. Рукава кофты закатаны выше локтя, сурово, упрямо поджаты губы. Согнувшись в три погибели и не отрывая глаз от земли, она ритмично, как машина, взмахивала тяпкой. Два удара — один шаг, дна удара — один шаг. Тяжелая работа привычна ей с детства: тринадцати с половиной лет она пришла в коровник при имении.
Едва заметный глазу, высоко в небе, заливался трелью жаворонок. Занятая работой, Минна не видела и не слышала его. Лоб ее был покрыт каплями пота, щеки горели, синеватые жилы вздулись на висках. Ряд за рядом окучивала она высокие стебли картофеля. Давно пора, картофель уже начинал цвести, скоро завяжутся клубни. Хороший урожай был им очень нужен.
Уже несколько часов, с самого утра, ею владела лишь одна мысль: поскорее управиться, поскорее управиться. Надо как можно быстрее окучить картошку, пораньше управиться. Эти слова все время вертелись в ее голове, вытесняя все остальное. Солнце стояло уже в зените и жгло немилосердно. Минна устала, во рту у нее пересохло, но она машинально поднимала тяпку и вонзала ее в землю, вновь поднимала и вонзала опять.
Мужчинам было некогда. Рано утром они уходили из дому, а возвращались ночью. Иной раз только для того, чтобы поесть и снова уйти. Этим летом ей придется справляться самой, так надо, иначе нельзя: забастовка…
Тщетно пыталась она направить свои мысли в другое русло, они вновь возвращались к тем же двум словам. Работать на склоне было трудно — на голых икрах выступили толстые веревки вен. Она яростно вытрясла комочки сухой земли из обуви и вновь принялась за работу. Два удара — один шаг…