— Это Гаммер меня сшиб, Гаммер, вон тот, длинный! — заорал Бартель, поднимаясь с пола.
Юле будто нечаянно наступил вахмистру на ногу, да так, что тот взвыл. Отто Брозовский вырвался. Полицейский ударил его дубинкой. Отто и полицейский как бы очутились на боксерском ринге: горняки расступились, оставив их в кругу. Когда полицейский снова бросился на юношу, кто-то крикнул:
— Отто, дай ему как следует!
Брозовский-младший, размахнувшись, изо всей силы швырнул в лицо полицейскому зажатые в горсть монеты: у того из щеки засочилась кровь, деньги отскочили в толпу. Началась потасовка с полицией.
Окно кассы захлопнулось. Полицейские из-за тесноты не смогли пустить в ход приклады и отступили в помещение кассы.
Вскоре пришел Рюдигер. После продолжительных переговоров с оберштейгером он позвонил по телефону окружному начальнику и попросил того отозвать полицию.
Рюдигер успокоил горняков. Полицейские расположились во дворе вокруг своих машин, как бы разбив военный лагерь.
Через час кассир возобновил выплату. Теперь дело пошло быстрее и без инцидентов. Большинство горняков отказывались брать документы и группами покидали территорию шахты.
У ворот Лаубе затеял спор с Вольфрумом, пытаясь убедить его в том, что действия дирекции законны и возмущаться тут нечем. Вольфрум вместо ответа покрутил пальцем у виска и ушел.
На шоссе, под старой вишней, старик Вендт вручил Отто одиннадцать марок и пятнадцать пфеннигов. Все деньги нашлись кроме пятипфенниговой монетки.
Ее обнаружил полицейский, тот, который потерял свою дубинку, да так и не нашел ее. Вечером, когда он вернулся в казарму и снял галстук, монетка выпала у него из-под воротничка.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Генеральный директор Краль был недоволен. Рассыльный по привычке склонился перед высоким начальством, ожидая хоть малейшего знака. Но, поняв, что на него не обращают никакого внимания, он так же молча, как и вошел, покинул кабинет.
Когда шеф бывал в дурном настроении, служащие берлинской конторы Мансфельдского акционерного общества разговаривали только шепотом. А сегодня даже его личная секретарша не решилась войти в кабинет без вызова и послала туда с телеграммой рассыльного. Даже сам прокурист акционерного общества заглянул в приемную и, нахмурившись, выслушал «отчет» о настроении шефа.
— Он едва поздоровался, — пролепетала секретарша. Обычно шеф был с ней приветлив. Но сегодня бросил ей на руки свой плащ и тут же принялся звонить по телефону. Советнику юстиции д-ру Пфютценрейтеру, министерскому советнику Хагедорну, синдику Союза промышленников, Объединению немецких профсоюзов…
Догадки о серьезности положения ползли из кабинета в кабинет.
Генеральный директор был более чем недоволен. Неужели он приехал в Берлин, чтобы его и здесь осыпали упреками? Господин председатель наблюдательного совета устроил себе легкую жизнь. Он требует. Требует такого, чего никак нельзя добиться от рабочих, полностью оказавшихся под влиянием коммунистов. Даже профсоюзные боссы не могли сломить их упрямства, несмотря на хвастливые обещания. Всезнайки! Генеральному директору пришло на ум еще одно словцо, которое он счел более подходящим для их характеристики.
Крепкой загорелой рукой он слегка провел по аккуратному пробору. Голова раскалывалась. В результате забастовки он оказался в отчаянном положении. Самому себе директор признавался, что не рассчитывал на столь сплоченное сопротивление. Именно поэтому он одобрил план наблюдательного совета. Мансфельдский концерн должен был пробить первую брешь; надо снизить зарплату, — цены на медь скачут вниз на мировом рынке. Нельзя требовать от акционеров, чтобы они терпели убытки из-за американцев, которые со страху начали продавать руду по дешевке.
Но тучи сгустились. Курс акций общества упал, забастовка срезала их под корень. Горько было смотреть, как бесцеремонно вели себя по отношению к Мансфельдскому акционерному обществу крупные банки.
«Придерживаться главной линии» — это легко написать в телеграмме. Еще раз пробежав глазами текст, он скривил губы. Затем швырнул телеграмму на стол и начал крупными шагами мерить комнату. Обычно он с удовольствием приезжал сюда по делам, но сегодня берлинский воздух казался ему затхлым и невыносимым. Телеграмма окончательно отравила ему поездку. Он был убежден, что после переговоров с министром положение в корне изменится; забастовку необходимо сломить с помощью государственного аппарата.
Он распахнул настежь обе створки широкого окна и принялся обозревать тихую берлинскую улицу. Сюда не долетал шум демонстрации безработных в Нейкельне, которую он со всевозможными предосторожностями был вынужден объезжать стороной.