Советский и российский эксперт по вооружениям В.В. Шлыков объясняет, почему ЦРУ не могло, даже затратив миллиарды долларов, установить реальную величину советского ВПК: «За пределами внимания американского аналитического сообщества и гигантского арсенала технических средств разведки осталась огромная “мертвая зона”, не увидев и не изучив которую невозможно разобраться в особенностях функционирования советской экономики на различных этапах развития СССР. В этой “мертвой зоне” оказалась уникальная советская система мобилизационной подготовки страны к войне. Эта система, созданная Сталиным в конце 1920-х — начале 1930-х годов, оказалась настолько живучей, что ее влияние и сейчас сказывается на развитии российской экономики сильнее, чем пресловутая “невидимая рука рынка” Адама Смита».
Видимо, самой тяжелой неудачей проектирования социальных форм в довоенный период был выбор модели колхоза на первом этапе коллективизации. Это была крупнейшая программа советского государства по модернизации страны. Исследование и гласное обсуждение этой неудачи в послевоенном обществоведении были неадекватны масштабам ошибки. Те частные причины, которые обычно называли (слишком высокие темпы коллективизации, низкая квалификация проводивших ее работников, разгоревшиеся на селе конфликты, злодейский умысел Сталина), недостаточны, чтобы объяснить катастрофу такого масштаба.
Между тем причина провала была фундаментальной: несоответствие социально-инженерного проекта социально-культурным характеристикам российских крестьян. Разработка модели кооператива для советской деревни была, видимо, одним из немногих имитационных проектов. Историки коллективизации до последнего времени не ответили на самый естественный и простой вопрос: откуда и как в Комиссии Политбюро по вопросам коллективизации, а потом в Наркомземе СССР появилась модель колхоза, положенная в основу государственной политики? Какие доводы приводились в пользу выбранного варианта?
Это — история, ее уроки для нас сегодня очень актуальны. Перейдем к современности.
К концу XX века в сознании советской интеллигенции была сильно ослаблена историческая память, что было одним из проявлений кризиса отечественного обществоведения. Образованные люди потеряли интерес к большим комплексным программам, которые осуществило общество всего полвека назад. Они не могли оценить масштабы и сложности тех задач, которые тогда решались очень небольшими силами. Им стало казаться, что массивные структуры современной цивилизации, в которых протекала жизнь страны в 1970-1980-е годы, возникли естественно, почти как явления природы.
Естественными казались всеобщее среднее образование и отсутствие эпидемий, Единая энергетическая система и открытые в Сибири нефтяные и газовые месторождения, просвещенные индустриально развитые Азербайджан или Таджикистан с их национальной научной интеллигенцией. Когда в них перестали видеть продукт социального творчества, который надо непрерывно проектировать, воспроизводить, «ремонтировать» и развивать, они стали деградировать, разрушаться и расхищаться.
А все эти структуры цивилизации были достроены в основном в результате исследований, анализа и проектирования, начатых в 20-30-е годы
XX века и продолженных следующим поколением. Это была работа подвижническая, смелая и с очень высоким уровнем творчества, но она выпала из «образа прошлого». Сейчас для нас главным следствием утраты этой исторической памяти стала потеря интереса к методологии и организации тех программ.
Например, в результате массивных паразитологических и эпидемиологических экспедиций была выработана доктрина профилактической медицины. Созданная на ее основе советская система здравоохранения была признана ВОЗ лучшей в мире, она позволила с небольшими затратами резко улучшить здоровье населения. Сейчас, на выходе из затяжного кризиса, в России потребуется много подобных программ для оздоровления и реабилитации общества после тяжелых травм. Опыт предыдущей волны таких программ будет необходим, но сознание и государства, и общества к нему невосприимчиво.
Напротив, новый всплеск активности в социальном проектировании, который начался в конце 1980-х годов, принципиально противоречил тому опыту.55 Проектирование будущих форм исходило в это время из двух принципов: возможно более полного слома советской системы и копирования западных структур как «естественных» и эффективных.
Первым делом речь шла о формах государственности. Предложенная А.Д. Сахаровым «Конституция Союза Советских Республик Европы и Азии» (1989) означала расчленение СССР на полторы сотни независимых государств. Например, о нынешней РФ в ней сказано: «Бывшая РСФСР образует республику Россия и ряд других республик. Россия разделена на четыре экономических района — Европейская Россия, Урал, Западная Сибирь, Восточная Сибирь. Каждый экономический район имеет полную экономическую самостоятельность, а также самостоятельность в ряде других функций».
В «Предвыборной платформе» 1989 года Сахаров в первом пункте поставил задачу сменить социальные основы жизнеустройства: «Ликвидация административно-командной системы и замена ее плюралистической с рыночными регуляторами и конкуренцией… Свободный рынок рабочей силы, средств производства, сырья и полуфабрикатов». Таким образом, смысл проектирования сводился к радикальной смене общественного строя («ликвидации»). Основной импульс был разрушительным, а конструктивная часть — утопической. Что значит «свободный рынок рабочей силы»? Даже без профсоюзов, коллективных договоров и трудового законодательства, которые на Западе с XIX века ограничивают свободу рынка труда!
Какие же социальные формы возникли в результате реализации этого проекта? Американский социолог М. Буравой (профессор Калифорнийского университета, вице-президент Международной социологической ассоциации) пишет: «Реформа в России была ступенькой вниз, к торговому капиталу, усложняя переход к “буржуазному капитализму”, основанному на накоплении и саморазвитии. Это была динамичная экономика обмена в ущерб производства. Рынок открылся торговле, бартеру, банкингу и, в то же время, придал новый смысл “мафии” — теневой власти, обеспечивавшей трансакции в отсутствие эффективного государства.
Производство сжималось, долги предприятий росли, зарплаты не выплачивались или выплачивались бартером. Это “добуржуазный” способ получения прибыли. Его Вебер называл спекулятивным, авантюристским, грабительским капитализмом, формой меркантилизма, а не “рациональной капиталистической организацией (формально) свободного труда”, динамичного накопления. Нарастала экономическая инволюция: обмен вымывает производство…
Опыт Китая показывает, что государственный социализм может обеспечить основы расцвета рыночной экономики, развивая синергию государство-общество; для Поланьи это данное. Россия утратила такую возможность, став жертвой программы разрушения государственной экономики, как будто разрушение самодостаточно для генезиса нового. Китай шел путем реформ к трансформации, Россия пришла революционным путем к инволюции» [24].
Можно с уверенностью сказать, что ни А.Д. Сахаров, ни Т.И. Заславская, ни другие представители советской (антисоветской) интеллектуальной элиты не желали и не ожидали такого результата. Они в своем проектировании допустили фундаментальные и огромные по своим масштабам ошибки. Они ломали советский строй ради «цивилизованного, гуманного и «социализированного» капитализма», а пришли к капитализму «спекулятивному, авантюристскому, грабительскому, форме меркантилизма». Это значит, что методологическая база анализа и проектирования российской реформаторской элиты, включая экспертное сообщество власти, совершенно неадекватна реальности. Это слепые, которые ведут страну к пропасти. Кто нанял этих слепых и поставил их во главе колонны — особый вопрос, мы здесь говорим о когнитивной основе, об интеллектуальном инструментарии российских реформ.