Прежде всего реформа ликвидировала «скелет» национальной информационной системы — центральные газеты, позволяющие одновременно на всей территории страны давать людям пакет важной для всех информации. Был сразу резко сокращен доступ основной массы населения к газете — разовый тираж газет на душу населения сократился в России в 7 раз. Интеллигенцию лишили языка, доступ к аудитории остался у элиты и у массы, а специфические для интеллигенции каналы коммуникации были перекрыты. Если учесть резкое расширение «желтой» прессы, то можно считать, что в России общность тех, кто имеет доступ к «интеллигентным» газетам, сократилась в 15-20 раз. Вот описание этого процесса:
«В середине 1990-х годов абсолютное большинство публики, включая ее образованные фракции, перешло с печатных средств межгрупповой коммуникации (новых перестроечных газет, тонких журналов) на массовые аудиовизуальные медиа, прежде всего — телевизионные. Советская, государственная модель печатных коммуникаций к 1995 году фактически развалилась, но вместе с ней прекратила существовать — в том числе по социально-экономическим причинам — массовая журнально-газетная периодика как таковая (одной или нескольких национальных газет, как в большинстве современных развитых стран, в России тогда не образовалось и нет по сей день). Вот лишь несколько цифр. Например, газету “Аргументы и факты” на будущий 1995 год выписали для себя и семьи 15% россиян, тогда как в 1989 году выписывали 58%, «Комсомольскую правду” — 7% (в 1989 году — 44%), “Известия” — 3% (прежде — 17%) и т. д. В 1994 году отнесли себя к ежедневно читающим газеты 27% опрошенных жителей России, тогда как в 1990 году относили 64%, к ежедневно читающим журналы — 2% (в 1990 году — 16%).
Аудитория реально читавшейся прессы — тиражи изданий, наиболее популярных в конце 1980-х — начале 1990-х годов, — в среднем сократилась ко второй половине 90-х примерно в 20 раз. Для понимания масштабов произошедшего я не раз использовал такую метафору: представьте, что в миллионном городе всего через несколько лет осталось 50 тыс. населения. С точки зрения современной социологии (после работ Георга Зиммеля о социальном значении числа), количество взаимодействующих единиц задает тип отношений между ними, а значит тип коллективности. Социальные связи между “оставшимися” 50 тыс. из моего примера, как ни парадоксально, оказались не теснее, а слабее: социум — причем именно в более образованной и урбанизированной его части — стал более простым и однородным, уплощенным и раздробленным. Но тем самым и более податливым для внешних воздействий на всех и каждого из его атомизированных членов» [54].
Строго говоря, в середине 1990-х годов уже по этой причине интеллигенция как система перестала существовать, остались атомизированные интеллигенты и их небольшие катакомбные группы, «споры» российской интеллигенции, ожидающие благоприятных условий для ее оживления. Это был мощный удар по культуре России — ведь ликвидация информационной системы интеллигенции означает и распад системы ее норм.
Это сразу углубило те различия, которые и раньше разделяли рыхлую общность интеллигенции на профессиональные сообщества. Вот, например, наблюдение 1993 года: «Ярко проявилось то обстоятельство, что среди интеллигенции, не занятой на производстве, в существенно большей степени представлены носители либеральных ценностей (в 1,5 раза чаще, чем в среднем по массиву)» [101].
Перестройка и реформа (а точнее, мировоззренческий кризис с 1960-х годов) подорвали ценностную платформу «элиты» интеллигенции — той группы, которая ее представляла. Произошла дезинтеграция, и возникли субституты разных подгрупп интеллигенции — либеральной, советской, патриотической, православной и пр. Ю.Л. Качанов и Н.А. Шматко пишут:
«Именно эти субституты и производят “интеллигенцию”, формируя ее представления и представления о ней: без действий институций и практических групп социальная группа “интеллигенция” как объективация позиции социального пространства не существовала бы, более того, сама позиция начала бы расплываться, исчезать (что и происходит на деле, начиная примерно с 1991 года), так как производство/воспроизводство социальных отношений, формирующих позицию, невозможно без их интериоризации, эффективного усвоения агентами, а это, в свою очередь, требует действий о стороны институций и практических групп…
Эффективность и продуктивность институций (практических групп) влияет на модус существования позиции, которую объективирует социальна группа, так что чем менее эффективна специфическая производственная деятельность институций, тем неопределеннее границы позиции социальное пространства, тем неустойчивее репродуцируется она во времени» [73].
Но в данном случае институции и субституты интеллигенции не могли быть эффективны — они погрузились в вязкую междоусобицу а затем утратили и связывающую их информационную систему. За этим стояла утрата ядра общей ценностной основы. O.K. Степанова пишет о(этом:
«Интеллигенция… В нашей стране названное понятие было “запущено еще в 70-е годы XIX века популярным в то время писателем П.Боборыкиным… Понятие интеллигенции тогда и некоторое время спустя в России имело совершенно четкую духовно-политическую атрибутику — просоциалистические взгляды. Этот ее признак в начале XX века для многих был еще достаточно очевиден… В межреволюционный период вопрос о судьбе интеллигенции ставился в зависимость от ее отношения к капитализму: критическое — сохраняло ее как общественный феномен, а лояльно-апологетическое — уничтожало. А вот сегодня отношение к социальной проблематике практически не упоминается среди возможных критериев принадлежности к интеллигенции» [132].
Пока неясно, может ли сохраниться при таком повороте сам феномен русской интеллигенции. Бердяев считал критерием отнесения к интеллигенции «увлеченность идеями и готовность во имя своих идей на тюрьму, на каторгу, на казнь», при этом речь шла о таких идеях, где «правда-истина будет соединена с правдой-справедливостью». Если так, то статус интеллигенции сразу теряет та часть образованного слоя, которая в конце 1980-х годов впала в социал-дарвинизм и отвергла ценность справедливости. А ведь это очень существенная часть, особенно в элитарных группах гуманитарной интеллигенции. O.K. Степанова продолжает, уже конкретно относясь к интеллигенции периода реформы:
«Антитезой “интеллигенции” в контексте оценки взаимоотношения личности и мира идей, в том числе — идей о лучшем социальном устройстве, являлось понятие “мещанство”. Об этом прямо писал П. Милюков [в «Вехах»]: “Интеллигенция безусловно отрицает мещанство; мещанство безусловно исключает интеллигенцию”…
Интеллигенция в России появилась как итог социально-религиозных исканий, как протест против ослабления связи видимой реальности с идеальным миром, который для части людей ощущался как ничуть не меньшая реальность. Она стремилась во что бы то ни стало избежать полного втягивания страны в зону абсолютного господства “золотого тельца”, ведущего к отказу от духовных приоритетов. Под лозунгами социализма, став на сторону большевиков, она создала, в конечном итоге, парадоксальную концепцию противостояния неокрестьянского традиционализма в форме “пролетарского государства” — капиталистическому модернизму» [132].
Посвятив себя «втягиванию страны в зону абсолютного господства золотого тельца», элитарная часть той общности, которую обозначали словом интеллигенция, совершила радикальный разрыв с этой общностью, что привело к ее дезинтеграции — «трудовая интеллигенция» пока что в новую общность собраться не может.
Более того, «либеральная интеллигенция» в большинстве своем встроилась в новые общности «победителей» — как идеологи, предприниматели, эксперты и управленцы. Они были интеллектуальным авангардом антисоветских сил и имеют право на свою долю трофеев. Бурдье писал: «Все заставляет предположить, что в действительности в основе изменений, случившихся недавно в России и других социалистических странах, лежит противостояние между держателями политического капитала в первом, а особенно во втором поколении, и держателями образовательного капитала, технократами и, главным образом, научными работниками или интеллектуалами, которые отчасти сами вышли из семей политической номенклатуры» (см. [73]).