Возвращаясь к взаимодействию общности интеллигентов с ее субститутами, приведем такое сравнение:
«Метафорически можно изобразить “интеллигенцию” (или любую другую социальную группу) в виде кометы — “твердое ядро” институций и практических групп (т.к. в реальности каждая социальная группа имеет несколько субститутов, то нужно говорить о нескольких конкурирующих между собой «ядрах”), ярко светящаяся, но не структурированная “голова” (активисты-непрофессионалы символического производства) и огромный мерцающий “хвост”. “Невооруженный глаз” идентифицирует социальную группу — “комету” — с “головой” и “хвостом”, тогда как на самом деле сущность ее обусловлена «ядром”» [73].
На наших глазах эта комета распалась, и еле виден ее огромный мерцающий «хвост».
Наконец, реформа разорвала общность интеллигенции по тем же самым трещинам, как и другие большие общности, разделив ее по социальным слоям. Основной слой — «трудовая интеллигенция», которая оказалась не нужна новому «рыночному и демократическому» обществу. Вот формулировка социолога (2004):
«Раскол постсоветской интеллигенции на небольшую по численности богатую “верхушку” и массы полунищих бюджетников давно привлекает внимание специалистов и простых граждан как одно из наиболее драматичных проявлений социального неравенства в современной России. Есть все основания видеть в нем проявление острой социальной несправедливости и источник социального напряжения в противостоянии “богатые — бедные”…
Бедная интеллигенция — прежде всего люди, работающие на должностях специалистов. Заметен “уход” некоторой, пусть и небольшой (oкoло 6%) ее части на должности рабочих. Подавляющее большинство интеллигенции работают на предприятиях государственной формы собственное (около 70%), чем заметно отличаются не только от группы богатых, но и от населения в целом.
Другой важный признак, разделяющий интеллигенцию, — тип поселений. Очевидна концентрация ее состоятельных представителей в мегаполисе (45,6 против 13,2% бедных), тогда как типичное место жительства бедных интеллигентов — села (21,9 против 4,2% богатых) и райцентры (24,7 против 4,7% богатых). В областных центрах эти группы представлены достаточно равномерно (45,6% богатых, 40,2% бедных)» [114].
Надо подчеркнуть, что обеднение массовой интеллигенции является чрезвычайным даже на фоне общего социального бедствия. Это отмечают практически все исследователи процесса социальной стратификации. Так, З.Т. Голенкова пишет в 1998 году:
«Основные тенденции трансформации социальной структуры современного российского общества — это углубление социального неравенства по всем показателям (экономическим, политическим, социальным) и маргинализация значительной части населения.
Накладывающиеся друг на друга процессы — обнищания населения и растущего социального расслоения — приводят к возникновению гипертрофированных форм социального неравенства, создавая внутри одной страны две России, которые все больше расходятся…
Состояние маргинальности в значительной степени характерно для многих групп. Это, во-первых, квалифицированные рабочие, специалисты, ИТР, часть управленческого корпуса и т. д., работавшие в государственном секторе экономики (предприятия военно-промышленного комплекса, конверсионные производства, закрывающиеся предприятия), имевшие в прошлом высокий уровень образования и социально-профессиональный статус, оказавшиеся ныне в ситуации вынужденной смены его. Созданные кризисом и политикой государства условия невостребованности привели к кричащему несоответствию резко снизившегося уровня материального положения достаточно высокому социальному статусу, превратив их в социально беспомощных» [35].
Н.Е. Тихонова пишет уже в 2004 году:
«Богатство и бедность в современной России не гомогенны и имеют несколько уровней, которые различаются и по материальному положению, и по социально-профессиональной деятельности, и по досуговым предпочтениям людей. Что касается бедности, то по крайней мере два таких уровня выделяются довольно отчетливо — просто бедность, представители которой составили в нашем исследовании 19,0%, и нищета, в которой живут 6,5% опрошенных…
Что касается семей, находящихся на уровне нищеты, то следует отметить, что около половины этой группы составляют семьи рабочих… В группе просто бедных характерно заметно большее представительство лиц с высшим и незаконченным высшим образованием (26,4% при 13,4% в группе нищих), специалистов и служащих (19,0% при 4,2% у “нищих”), и гораздо меньшая доля неквалифицированных рабочих (9,6% против 22,3%), а также социально слабых семей (9,6%). Эти характеристики подтверждают справедливость взглядов россиян на макроэкономический характер причин бедности большинства бедных в сегодняшней России» [138].
В общем, результат таков: большинство молодых людей получает диплом о высшем образовании, а интеллигенции в России нет. Ее надо будет снова собирать и выращивать — если общество и государство поправятся.
Коротко, несколькими штрихами, наметим картину изменений в еще одной из системообразующих общностей — офицерстве. Можно сказать, что эта группа представляет всю «растянутую во времени» огромную общность «военных» нескольких поколений и даже память об ушедших поколениях. О важности этой общности для воспроизводства и сохранения страны и народа говорить не приходится. Именно поэтому информационно-психологическая «обработка» этой общности в ходе перестройки и реформы очень красноречива.
Приведем, вместо подробного описания, обширную выдержку из работы О.А. Кармадонова:
«Драматична дискурсивно-символическая трансформация социально-профессиональной группы “военные”. Триада — “героизм”, “крепкие духом”, «защищают», частота упоминания (7%) и объем внимания (10%) — не повторялись после референтного 1984 года. В 1985 году оба показателя падают до 2%, в 1987 — до 1%. Последующие всплески частоты упоминания в 1988 (6%), 1993 (6%), 1996 (7%) были связаны, прежде всего, с военными конфликтами в “горячих точках” — от Афганистана до чеченских кампаний.
Характерны символические ряды данного периода. В 1990 году позитивная оценочная тональность сообщений “АиФ” о военных уменьшается до 50% (88% в 1989 году). Нет речи о героизме советского воина. Все сводится к символам “дедовщина”, “недовольные”, “конфликтуют” (конфликты с начальством, массовая департизация). Доминирующая символическая триада 1991 г. — “развал”, “ненужные”, “уходят”. В 1992 г. «развал” дополняется символами “жадные” и “воруют”. Общая негативная тональность символических рядов сохраняется до 1999 г. — второй чеченской кампании, которая именовалась “контртеррористической операцией”, получив в обществе бо́льшую поддержку, нежели предыдущая “чеченская война”. Соответственно доминируют символы — “Кавказ”, “отважные”, “воюют”. После завершения той или иной “операции” внимание к группе военных стабильно ослабевало.
На 2008 г. и частота упоминания, и объем внимания не превысили 4%, а среди доминирующих когнитивных символов выделилась “реформа». Кроме военных действий поднималась тема неуставных отношений, характерная и для 2000-х годов. Возникает впечатление, что армия России либо сражается, либо «зверствует” в казарме» [71].
Таким образом, военных задвинули в «социальную полутень», резко снизив уровень «общественного признания», выражаемого идеологизированными СМИ господствующего меньшинства. Во время перестройки серию тяжелых ударов нанесли по армии, обвинив «советскую военщину» в «преступном» подавлении массовых беспорядков и вспышек насилия на периферии СССР. Как сказано в одном обзоре, «военнослужащие объявлялись чуть ли не главными виновниками негативных событий, их социальных последствий. Так было в Нагорном Карабахе, Прибалтике, Тбилиси, Баку, Приднестровье, в Москве в августе 1991-го, в октябре 1993-го» [161]. Была проведена целая кампания по подрыву авторитета и самосознания армии и правоохранительных органов СССР.