– В тюрьму! – в страхе выдохнул Куртиус.
– За воровство из больницы. То, что ты сделал, противозаконно.
– Но я же не знал! Я не знал!
– Впрочем, ты будешь в полной безопасности, Филипп, находясь за стенами больницы. И пусть эти стены оберегают тебя от остального мира, и пусть за этими стенами происходит что угодно, ты же будешь в безопасности.
– Я буду в безопасности?
– Ну разумеется!
– И я буду делать свои муляжи?
– Конечно!
– Не головы?
– Ну, иногда и головы. Возможно. Внутренние органы голов.
– Но я больше не хочу лепить внутренние органы. Они меня угнетают, эти внутренности! И они меня сводят с ума! – воскликнул Куртиус. – Мне больше радости доставляет лепить головы.
– Филипп, а сейчас у тебя много радости?
– Нет, вынужден признать, что нет.
– А все потому, что ты лепил эти головы. Это единственная причина твоих нынешних несчастий.
– А моя служанка? Она переедет туда со мной? Мы будем жить вместе в этой выделенной комнате?
– Это вообще-то не предусмотрено правилами больницы. Кроме того, тебе не понадобится служанка, поскольку ты будешь на полном обеспечении. Да и, по правде говоря, у тебя нет средств держать прислугу, не так ли? Но я помогу и в этом. Ее можно пристроить работать в больничной прачечной.
– Чтобы она там была среди грязных простыней пациентов, среди болезней? – пробормотал мой хозяин.
– Ну так что, Филипп, пойдешь прямо сейчас? – спросил хирург. – Полагаю, так будет лучше.
– Хорошо. Да, в прачечной.
– Сударь, сударь! – взмолилась я.
– Париж, – прошептал Куртиус.
– Что ты сказал? – спросил хирург.
– Ничего, – ответил Куртиус. – Хирург Гофман, дадите ли вы мне немного времени, чтобы собрать вещи? Я ведь весьма скрупулезный человек, мне нравится делать все размеренно, в спокойном расположении духа. На сборы, полагаю, уйдет неделя.
– Отлично, тогда я пришлю тебе посыльных. Через неделю. Молодец, Филипп, ты поступаешь благоразумно. Твой отец гордился бы тобой!
С этим хирург удалился. Больше я его никогда не видела.
– Я набрался смелости, – прошептал Куртиус, когда дверь закрылась. – Теперь я ничего не боюсь. И вы меня не испугаете, хирург Гофман, хотя нет, вы-то можете, еще как можете! – буркнул он в сторону двери. – Я очень боюсь, но и с вами, и с Берном покончено. Какой скучный, ничтожный городишко. Подлый и мелкотравчатый. Здесь не найти хороших голов, ни одной! Даже ваша голова, хирург Гофман, никуда не годится!
Куртиус вошел в мастерскую и начал собирать инструменты.
– Я могу вам помочь, сударь? – спросила я.
Он не ответил.
– Сударь! Что такое?
– Париж, Мари, – сказал он. – Париж!
Но ни слова о том, что он возьмет и меня с собой. Обо мне он вообще не упомянул.
– А я с вами? – спросила я. – Я могу разжигать плиту. Я знаю названия почти всех ваших инструментов. Я умею разглаживать лица людей. Я могу вставлять соломинки в ноздри. Я все это умею. А со временем многому другому обучусь. Сударь мой, прошу вас, прошу, возьмите меня с собой!
Куртиус отвлекся от сборов. Он поднял меня и усадил на стол, а сам присел, так что наши головы стали вровень.
– Кое-что произошло, – заметил он, и слезы брызнули из его глаз. – Ты разве не заметила? Нечто в высшей степени необычное. Так малая лучевая кость прикрепляется к длинной локтевой кости, так малая берцовая неотделима от большой берцовой. Мы теперь связаны – ты и я.
– Сударь?
– Я без тебя теперь не справлюсь.
– О, благодарю вас, сударь! Благодарю!
– Нет-нет, это я тебя благодарю.
Итак, мы едем в Париж. Вместе в Париж. Но как это сделать? Чтобы отправиться в Париж, нужно быть смелым. А чтобы набраться смелости, нужно продать кое-что, чтобы выручить денег. Кое-что из инструментов его отца, за изрядную сумму, две его книги. Чтобы набраться смелости. Нужно часто повторять: Париж, Париж, Париж… А чтобы набраться еще больше смелости, нужно достать все официальные бумаги, аккуратно сложить и убрать подальше бумагу, принадлежавшую мертвой маменьке. А чтобы помочь самой себе набраться смелости, нужно зажать в ладони несколько человеческих костей или восковых частей тела.