Помимо афиш с цитатами из иностранной прессы на стенах Милана имеются и другие афиши. Знаменитый Пассаж покрыт большущими афишами, на которых значится всего одно слово: «Дуче!» Четыре буквы и восклицательный знак. Шесть раз одно и то же на каждой афише. Десять афиш одна под другой: «Дуче! Дуче! Дуче! Дуче! Дуче! Дуче!» Ну и так далее. Особенного разнообразия в этом нет, зато, как говорят, хорошо запоминается.
Сам дуче вполне своевременно сообщил одному парижскому журналисту, что итальянский народ лишен чувства иронии. Я сомневаюсь, чтобы дуче был прав по отношению к своему народу. Можно напомнить ему имена Боккаччо и Аретино, Гоцци и Гольдони. Можно также привести в пример далеко не безобидные шутки рыбаков Неаполя или Венеции. Но слов нет, имеются среди итальянцев люди, явно лишенные чувства иронии.
Зато в пафосе нет недостатка. Солидная газета «Коррьерре делла серра» изъясняется чрезвычайно восторженно: «Толпа рычала, выражая свой беспредельный энтузиазм перед новыми высотами того, что мы вправе назвать фашистской цивилизацией».
Остается добавить, что это описание того воскресного утра, когда венецианские голуби астматически сопели на площади Святого Марка.
Варвара Карбовская
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
— Плохо твое дело» Бобка, — сказал Сережа, укладываясь спать накануне дня своего рождения. — Рождения у тебя нет, пирог тебе печь не будут, и гости к тебе не придут.
Белый шпиц ласково ткнул голую Сережину ногу мокрым блестящим носом. Сережа похлопал его по лохматой шкурке.
— Ничего, Бобик, не огорчайся. Пирогом-то уж я тебя завтра угощу. — И, зажмурив глаза, он повернулся к стене, чтобы скорее уснуть.
Громко хлопнула кухонная дверь, и мамин голос раздраженно произнес:
— Не могу я разорваться! И по магазинам… и здесь ничего не делается…
Сережа проснулся и сразу вспомнил, что сегодня ему исполнилось десять лет. Он тихонько засмеялся от радости и залез с головой под одеяло, в тепло и темноту.
— Сереженька, детка, проснись, голубчик! — наклонилась над ним мать. — Нынче день твоего рождения, поздравляю тебя, дорогой!
И когда Сережа высунул на свет разлохмаченную голову, она деловито сказала:
— Уж ты извини меня, что рано бужу, но сам знаешь, гости будут. Я с раннего утра в кухне верчусь, а уже в магазины за тем, за другим — прямо некогда. Встань, сбегай, голубчик! — И, видя поскучневшее Сережино лицо, добавила: — Все ведь это, милый, для тебя делается.
Когда Сережа принес молоко и яйца, его послали за яблоками, потом — за сахаром.
— Мне уроки повторить надо, — уныло сказал он, предвидя, что яблоками и сахаром дело не кончится.
— Ах, боже мой! Как будто я все это для себя делаю, — вскипела мать, у которой что-то булькало и пригорало в большой синей кастрюле. — Люди придут, скажут: единственного сына рождение и то справить не могли как следует! А ему все равно. Бесчувственный какой-то! — И тут же отправила Сережу за колбасой.
Уходя в школу, Сережа предупредил:
— Я вернусь поздно: после школы у меня сегодня музыка.
— И слава богу! — сказала домашняя работница Груша. — По крайности под ногами вертеться не будешь.
Вернувшись, Сережа долго звонил на темном крыльце. За дверью слышны были смех и музыка.
«Гости, — подумал Сережа, — патефон».
Наконец ему открыла Груша.
— Только и делов, — проворчала она, — отворяй да затворяй за тобой. Там сейчас радио закрутят, а тут…
За столом сидело много народу, все папины и мамины знакомые. Они стучали посудой, пили, ели и с полным ртом говорили все враз.
— A-а! Именинник! — закричал, заметив Сережу, Семен Иванович, папин сослуживец, про которого папа недавно говорил, что Семен Иванович — кляузник и подхалим.
Его соседка удивленно подняла подбритую в ниточку бровь:
— Как? Разве это маленький именинник? А я думала — сам хозяин!
Сереже стало неловко. Во-первых, никакой он не именинник, а вовсе его рождение, а потом даже доктор сказал, что он «большой не по годам». Маленький!
Он тихонько пробрался к матери на конец стола и, примостившись на ее стуле, шепнул ей на ухо:
— Мам, я есть хочу.
— Сейчас, Сереженька, — понимающе кивнула она головой. — Вот килечку скушай и винегрета.
— Я пирога хочу.
Мать окинула взглядом стол.
— Погоди. Сереженька, пирога мало осталось, а некоторые еще не брали.
Сережа вздохнул и стал ковырять вилкой в винегрете.
— Ведь он у вас, кажется, музыкант, — снисходительно обратилась к матери незнакомая Сереже полная дама, похожая на белого медведя.
— Своего как-то неловко хвалить, — расцвела мать.
— Чего там неловко, — перебил с другого конца стола отец. — Не то что музыкант, а прямо юное дарование. Так и учитель сказал: вундеркинд. Будущий, конечно. Шуберта играет и этого… как его…
— Просим, просим! — закричали гости.
Сережа вяло сел за рояль и, подумав, заиграл.
Все на минуту смолкли.
— Люблю музыку, — сказала, громко жуя яблоко, дама, похожая на белого медведя. — Она дает такое настроение!
— А по мне, — махнул рукой Семен Иванович, — такой музыки хоть бы и не было. Панихида! — Гости засмеялись. — Вот я понимаю музыка: мимо бара какого-нибудь идешь — та-та-та-ти-та-та-ти… Ноги сами танцуют. Зажигательно! А это что ж?
— Сереженька, а ну-ка фокстротец! — весело подмигнул папа.
— Нас этому не учили, — сказал Сережа и виновато добавил: — Разве по нотам?
Ноты достали, и Сережа стал играть.
— Вот это я понимаю! — зааплодировал Семен Иванович, и, схватив за спину свою соседку, уткнулся ей в плечо и засеменил ногами.
Все оживились. Танцевали долго. Потом заставили Сережу играть вальс. Потом опять пили, встретив овацией появившиеся откуда-то полные бутылки. Наконец кто-то взглянул на часы. Все заохали и, суетливо толкаясь, смеясь и крича, пошли в прихожую.
Оставшись один, Сережа оглядел развалины ужина: на скатерти валялись объедки пирога, окурки торчали из консервных коробок, лежали мокрые во всех тарелках. На уцелевшем куске торта красовалась, широко раскрыв рот, голова селедки.
Под столом кто-то завозился. Сережа заглянул туда: Бобик, зажмурив от удовольствия глаза, объедал большой кусок пирога, кем-то уроненный с тарелки.
— Небось не поделишься, — сказал Сережа. — Яс тобой вчера и то обещал поделиться.
Шпиц покосился на Сережу и продолжал есть, прижав кусок лапой.
— Ишь, жадный! — укоризненно произнес Сережа и, полусонный, залез на диван. — Счастливый ты, Бобка: рождения у тебя нет, пирог ешь… гости к тебе не ходят… — и, обиженно вздохнув, опустил на подушку сонную голову.
В прихожей захлопнулась дверь за последними крикливыми гостями.
— Ну слава богу! — сказала мать, входя в комнату. — Рождение справили не хуже, чем у людей. Кажется, все довольны.
Максим Горький
РАЗГОВОР ПТИЦ
В саду за окном моей комнаты по голым ветвям акаций прыгают воробьи и оживленно разговаривают, а на коньке крыши соседнего дома сидит почтенная ворона и, слушая говор серых пташек, важно покачивает головой. Теплый воздух, пропитанный солнечным светом, приносит мне в комнату каждый звук, и я слышу торопливый и негромкий голос ручья, слышу тихий шорох ветвей, понимаю, о чем воркуют голуби на карнизе моего окна, и вместе с воздухом мне в душу льется музыка весны.
— Чик-чирик, — говорит старый воробей, обращаясь к товарищам. — Вот и снова мы дождались весны. Не правда ли? Чик-чирик.
— Фа-акт, фа-акт, — грациозно потягивая шею. отзывается ворона.
Я хорошо знаю эту солидную птицу: она всегда выражается кратко и не иначе как в утвердительном смысле. Будучи от природы глупой, она еще ц пуганая, как большинство ворон. Она занимает в обществе прекрасное положение и каждую зиму устраивает что-нибудь благотворительное для старых голубей. Я знаю воробья: хотя с виду он кажется легкомысленным и даже либералом, но, в сущности, эта птица себе на уме. Он прыгает около вороны с виду почтительно, но в глубине души хорошо знает ей цену и никогда не прочь рассказать о ней две-три пикантные истории.