Николай Асеев
ИНОСТРАННАЯ ХРОНИКА
В ЧАСТУШКАХ
Михаил Зощенко
РОГУЛЬКА
Утром над нашим катером стали кружиться самолеты противника.
Первые шесть бомб упали в воду. Седьмая бомба задела корму, и наш катер загорелся.
И тогда все пассажиры стали кидаться в воду.
Не помню, на что я рассчитывал, когда бросался за борт, не умея плавать. Но я тоже бросился в воду и сразу погрузился на дно.
Я не знаю, какие там у вас бывают физические законы, но только при полном неуменье плавать я выплыл наружу.
Выплыл наружу и сразу же ухватился рукой за какую-то рогульку, которая торчала из-под воды.
Держусь за эту рогульку и уже не выпускаю ее из рук.
Благословляю небо, что остался в живых и что в море понатыканы такие рогульки для указания мели и так далее.
Вдруг вижу: кто-то еще подплывает ко мне.
Вижу, какой-то штатский вроде меня — в песочном пиджаке и в длинных брюках.
Я показал ему на рогульку, и он тоже ухватился за нее.
И вот мы держимся за эту рогульку. И молчим. Потому что говорить не о чем.
Впрочем, я его спросил, где он служит, но он ничего не ответил. Но только выплюнул воду изо рта и пожал плечами. И тогда я понял всю нетактичность моего вопроса.
И вот держимся мы за эту рогульку и молчим. Час молчим. Три часа ничего не говорим. Наконец мой собеседник произносит:
— Кажется, идет спасательный катер.
Действительно: видим, идет катер и подбирает людей, которые держатся на воде.
Стали мы с моим собеседником кричать, махать руками, чтоб с катера нас заметили. Но нас почему-то не замечают, не подплывают к нам.
Тогда я скинул пиджак и рубашку и стал махать этой рубашкой: дескать, вот мы тут, сюда подъезжайте.
Но катер не подъезжает.
Из последних сил я машу рукой: дескать, погибаем, войдите в положение, спасите наши души.
Наконец с катера кто-то высовывается и кричит в рупор:
— Эй, вы, трам-тарарам, вы что, обалдели, держитесь за мину!
Мой собеседник как услышал эти слова, так сразу шарахнулся в сторону. И, гляжу, поплыл к катеру.
Инстинктивно я тоже выпустил из рук рогульку, но как только выпустил, так сразу с головой погрузился в воду.
Тогда я снова ухватился за рогульку и уже не выпускаю ее из рук.
С катера в рупор кричат:
— Эй, ты, трам-тарарам, не трогай, трам-тарарам, мину!
— Братцы, — кричу, — без мины я как без рук. Потону же сразу! Войдите в положение! Плывите сюда, будьте столь любезны!
В рупор кричат:
— Не можем подплыть, дура-голова: подорвемся на мине! Плыви, трам-тарарам, сюда! Или мы уйдем сию минуту!
Думаю: хорошенькое дело — плыть при полном неуменье плавать.
Кричу:
— Братцы! Моряки! Придумайте что-нибудь для спасения человеческой жизни!
И сам держусь за рогульку так, что даже при желании меня не оторвать.
Тут кто-то из команды кидает мне канат. При этом в рупор и без рупора кричат:
— Не вертись, чтоб ты сдох: взорвется мина!
Думаю: сами нервируют криками; лучше бы я не знал, что это мина, я бы вел себя ровней. А тут, конечно, дергаюсь: боюсь. И мины боюсь и без мины еще того больше боюсь.
Ухватился я за канат. Осторожно обвязал себя за пояс.
Кричу:
— Тяните, ну вас к черту!
Вытянули меня на поверхность. Ругают сил нет. Уже без рупора кричат:
— Чтоб ты сдох! Хватаешься за мину во время войны!
Конечно, молчу. Ничего не отвечаю. Поскольку, что можно ответить людям, которые меня спасли. Тем более сам чувствую свою недоразвитость в вопросах войны, недопонимание техники.
Втащили они меня на борт. Лежу. Обступили.
Вижу, и собеседник мой тут. И тоже меня ругает, стыдит: зачем, дескать, я указал ему схватиться за мину.
Собеседнику я тоже ничего не ответил, поскольку у меня испортилось настроение, когда я вдруг обнаружил, что нет со мной рубашки, которой я махал. Пиджак тут, при мне. А рубашки нету.