Вскоре после въезда Вова, идя как-то раз домой после лекций, обнаружил в подворотне разношерстную группу людей, внимательно слушающих экскурсовода. Оказывается, дом этот входил одним из пунктов в состав экскурсии «Петербург Достоевского». Как-то так получилось, что литературоведы, краеведы и прочие заинтересованные лица по ведомству Достоевского решили, что именно в этом доме, в одной из каморок типа нынешней Володиной, которая, по словам Федора Михайловича, «походила более на шкаф, чем на квартиру», должен был жить Родион Романович Раскольников. А Гражданская улица и есть тот самый переулок, куда он спустился в жаркий день начала июля из каморки под крышей пятиэтажного дома на первой странице романа.
Почему – не знаю, но, видимо, причины для этого были. Какие-то, должно быть, признаки, приметы, вычитанные из бессмертного текста. Во всяком случае, экскурсии в подворотне появлялись регулярно (Володя уже бурчал: «Достали»). Именно здесь, под аркой, и располагалась дверца, за которой начиналась лесенка, ведущая под крышу в условное жилище мятежного Родиона Романовича. В самом помещении никакой, даже минимальной экспозиции не предполагалось. Просто экскурсантов подводили к постоянно закрытой двери и предлагали на слово поверить, что примерно такой ежедневный путь и проделывал Раскольников.
Дом был большой, желтого цвета – типичный доходный петербургский дом. Вход к Петрову был со двора. В том Володином жилье мне доводилось бывать. С лестницы из тех, которые c незапамятных времен именовались «черными», вход был прямо на коммунальную кухню. На площадку из кухни глядело оконце площадью примерно в квадратный дециметр, но тем не менее плотно схваченное крестом, сваренным из арматуры. Видимо, многолетний опыт жизни в стране подсказывал всем поколениям коммунальных жильцов, что и такое минимальное отверстие злоумышленник вполне может использовать для посягательства на годами наживаемое добро. Наблюдательное это окошко было даже не подслеповатым, а просто слепым, так как стекло его не протиралось, видимо, десятилетиями. Но наиважнейшую функцию хоть как-то осветить лестничную площадку оно, несмотря ни на что, выполняло, ибо штатной пятнадцатисвечовке, ввинченной в очередной раз чьей-то щедрой рукой, более пары дней на своем месте продержаться не удавалось.
Из коммунальной кухни далее вел узкий коридор, по правую сторону которого шли двери комнат в одно окно. Окна эти, ясное дело, выходили во двор-колодец. Заканчивался коридор, как водится, сырым карцером санузла. Полы были дощатыми и скрипучими, двери комнат и внутренние перегородки чуть ли не фанерными.
Попав в эти хоромы в первый раз, я сильно удивился. А ведь доводилось бывать и в других питерских коммуналках. Да и мы с мамой только незадолго до этого выбрались из подобной квартиры. Но там всё было куда как основательней. Да и вход осуществлялся с парадной лестницы, а выход на черную был, как положено, через вечно закрюченную дверь из кухни.
Впрочем, прочность и надежность оказались только видимостью: в конце восьмидесятых годов этот дом на углу Малой и Большой Московских улиц дал трещину и осел. А жильцов пришлось срочно переселять.
К моменту описываемых событий Петров уже переехал в другое место потому, что Раскольниковский дом был расселен и подготовлен к капитальному ремонту. Вот Володя и предложил найти там укромное местечко.
Мы пересекли площадь Мира, дошли до Гражданской улицы, вошли в темный двор. Оторвав пару наспех приколоченных досок на дверях бывшего Володиного подъезда, проникли внутрь.
Квартиры были пусты, почти все внутренние двери сняты (жильцы их с собой прихватили, что ли?). Шаги гулко отдавались в полых объёмах комнат, но зарождались будто где-то в стороне. Некоторые квартиры представляли собой сплошные анфилады комнат. Всё освещалось слабым лунным светом со двора или фонарным – там, где окна выходили на пустынную улицу. Кое-где в углах виднелись останки мебельной рухляди, кипы газет, кучки прочего жилого хлама. В одной из них я приметил измазанный известкой топор.
Зашли и в бывшую Володину квартиру. Петров молча и торжественно постоял в своей комнатухе. Как-никак, три года прожил. Сколько бессонных ночей во время сессий, бдений над курсовиками (один расчет усилителя чего стоил!). Впрочем, минута молчания затянулась. «Помянем!» – предложил я. Мы прошли на кухню, где валялся тюфяк, присели на него и распили первые 0,7. Естественно, бутылка эта была у нас отнюдь не единственная (и не две, и не три...). О закуске мы совсем не позаботились – к чему эти излишества?
Допив последний стакан первой бутылки, Петров задумался, тяжело вздохнул и сказал:
– А давай-ка, к Раскольникову зайдем! Вдруг там открыто? Тогда на месте и со второй разберемся...
Идея мне чрезвычайно понравилась. Действительно, сегодня у нас есть, может быть, последний шанс побывать в гостях у Родиона Романовича. Что, если правы знатоки творчества Достоевского, и Раскольников (в смысле, какой-нибудь его прототип) действительно там жил? Да и таинственная дверь, судя по всему, должна быть снята с петель. В конце концов, он студент, мы студенты, – какие счеты между своими?..
Мы спустились вниз, вошли в подворотню и стали подниматься к раскольниковской келье. В смутном свете различили, что обитая жестью дверь на месте, но распахнута настежь. По мере приближения к заветной комнате ноздрей наших начал достигать запах всё более нестерпимый. «Для кошек сильновато!» – подумал я.
Мы вошли в комнату. Ну и амбре! По периметру в два этажа тянулись стационарно сделанные, на манер стеллажей... клетки для кроликов. Повсюду валялись клочья полуистлевшего вонючего сена. Похоже, последние обитатели комнаты героя Достоевского были эвакуированы отсюда довольно спешно.
Итак, тайна комнаты Раскольникова была раскрыта! Некий предприимчивый управдом или другой труженик ЖЭКа устроил на нежилой площади некий прообраз ЧП (частного предприятия) и разводил там быстро плодящихся неприхотливых длинноухих.
Оставаться долее в гостях у Родиона не было никакой возможности. Мы выскочили в коридор, миновали какие-то темные лабиринты и вышли еще на одну лестницу. Остановились у подоконника, перевели дух, вскрыли очередные 0,7, наполнили наш единственный граненый.
В это время вверху зародился осторожный звук шагов. Кто-то спускался, шаги звучали всё ближе. И через несколько секунд перед нами испуганно замер худощавый молодой человек с длинными волосами, в расстегнутом пальто. Лицо его было узким, словно колун. Кадык жил своей, отдельной жизнью.