— Я ведь помнила, что ты пьешь кофе.
— Ну да, — ответила Банни. — Мы же в «Старбаксе». Разумеется, я пью кофе. — Она перевернула кружку и предъявила сестре наклейку.
— Взгляни-ка. Ты купила ее на Сент-Томасе, а сделана она в Китае.
Дон не стала разглядывать кружку; пристально глядя на Банни, она произнесла:
— И ты еще удивляешься, почему мы тебя недолюбливаем.
— Вообще-то, — ответила Банни, — я не удивляюсь. Ничуть.
Дон схватила пальто со спинки стула, оставив сестру в одиночестве; Банни, отрывая клочки от пустого бумажного стакана, довольно долго еще сидела, пока не утихла боль и не прошла потребность в мужнином утешении. В тех случаях, когда слова правды — последнее, что хотела бы услышать Банни, Альби предпочитает не юлить. Банни прекрасно знала, что он ей скажет: «Да ладно тебе, Банни, ты же сама на это напросилась».
Ясен перец. Очевидно же, что она сама на это напросилась. Это она еще могла признать. Вот чего ей совсем не хотелось услышать от Альби, так это зачем, зачем она напросилась.
Дома кружка с острова Сент-Томас отправилась в шкаф к остальным кофейным кружкам, и до настоящего момента про нее не вспоминали. «И ты еще удивляешься, почему мы тебя недолюбливаем».
Эрма Бомбек либо Энн Ландерс, уважаемая Эбби, мисс Мэннерс, Гарфилд, мадам Блаватская, Чарли Браун — кто бы из этих поставщиков консервированной мудрости ни печатал эту слащавую чушь, мама вырезала ее из газеты и оставляла у меня на кровати, словно газетная вырезка была завернутой в фольгу шоколадкой.
Вообще мама нередко вырезала колонки из газеты и статьи из какого-нибудь идиотского журнала и оставляла на моей кровати. Например, статьи и брошюрки для подростков, посвященные девочкам-скаутам и встречам женщин, делящихся секретами изготовления стеганых одеял; однако коллективные мероприятия были не для меня. Их сменил поток холлмарковских открыток из серии «От всего сердца», оставляемых как будто без повода, а «Просто потому, что я тебя люблю» или потому, что «Я та-а-а-а-ак тебя люблю». Я не знала, что полагается говорить по поводу подобных открыток, поэтому ничего не говорила.
В заголовке той газетной вырезки было написано: «Моему Среднему»[11].
Правда, начиналась она с посвящения первенцу: «Моему Первенцу. Ты всегда был моим любимцем, потому что ты — наше первое чудо. Ты стал воплощением юной любви. С тобой мы стали семьей. В нашей жизни не было ничего более волнующего, чем твоя первая улыбка и твои первые слова. Мы поощряли твои первые шаги, но боялись отпускать твою руку. Твоя „Книга нашего малыша“ была энциклопедией со множеством иллюстраций и пояснений. Одежды у тебя было больше, чем у куклы Барби».
Там было кое-что еще, но оно повторяло уже написанное.
«Моему Среднему. Ты всегда был моим любимцем, потому что ты родился в трудное для нашей семьи время, но ты от этого стал только сильнее. Ты меньше плакал. Был более терпелив. Носил линялую, поношенную одежду. Умел прощать. Все, что ты делал, не было для нас „впервые“, но от этого ты был еще более особенным. Мир не переворачивался, если ты ложился в постель с грязными ногами.
Моему Малышу. Ты всегда был моим любимцем, потому что навсегда останешься моим самым прелестным малышом, даже когда будешь совсем взрослым и у тебя появятся собственные дети. Ты — радость, которая…»
Я читала и перечитывала: первое чудо, трудное время, самый прелестный малыш, самый прелестный малыш, первое чудо, трудное время, трудное время…
Я читала снова и снова, пока слова не начали сливаться друг с другом, как пролитые капли на полу. Затем спустила клочки газетной вырезки в унитаз, сидя в ванной комнате до тех пор, пока от нее — не важно, что именно это было, — не осталось и следа.
Как-то раз мама подкинула мне еще одну вырезку, тоже посвященную трудному положению среднего ребенка. Она оказалась стихотворением, должно быть трансцендентальным, постичь которое я тогда не могла; я решила, что со временем, благодаря мудрости, которую, очевидно, приобрету (будучи в основе своей, без сомнения, человеком весьма глубоким), я прекрасно в нем разберусь. С расчетом на будущее озарение я положила его в обувную коробку, где уже хранились старые билеты, почтовые открытки, записки от одноклассников, а также засушенный цветок; я представляла себе, как в один прекрасный день набитая этими сокровищами обувная коробка из обычной коробки превратится в сундук воспоминаний, причем только тех, которые я сама захочу хранить. У многих имеются подобные коробки. Различие в том, что уже тогда я знала, что в моей коробке хранится много чего такого, что является лишь свидетельством моего отчаяния. Тем не менее довольно много лет хранила я у себя коробку с воспоминаниями о выдуманных хороших временах в надежде, что с ее помощью можно будет одурачить потомков. Независимо от того, какое впечатления я хотела бы оставить о своей жизни после своей смерти, себя я так капитально обманывать не могла. У меня не было желания копаться в жалких вещественных доказательствах собственного унижения. Ничего из того, что было припрятано в обувной коробке воспоминаний, я повторно не разглядывала и не перечитывала, кроме стихотворения, оставленного когда-то мамой на моей кровати. Зато к нему я возвращалась много-много раз.
11
Здесь и ниже — цитаты из высказываний американской юмористки Эрмы Бомбек (Erma Bombeck, 1927–1996).