Должен был быть какой-то код, ключ к тайне, загадке, скрывавшейся за этими словами, и хотя я не могла постичь ее, узнать ее смысл, я никогда не переставала поражаться ее потусторонности, тому, как слова были связаны между собой, создавая ничто. Ничто. Создавать ничто — это так умопомрачительно прекрасно. Столь же прекрасно, как прекрасна бесконечность и как прекрасно то, как звезды сгорели задолго до того, как мы их увидим, так что там, где мы их видим, фактически ничего нет, то самое ничто. Это стихотворение было в одном ряду с такими природными явлениями, как скорость света, кварки и строение ядра, вмещающего в себя столько всякой фигни, — я знала, что все это существует, но не могла охватить это своим умом. Стихотворение — вот оно, на бумаге, в моих руках, и все равно я могла ухватиться за него не более чем за пустоту перед Большим взрывом.
Хорошо, чтоб был огурчик.
Этот исторический год
Следует отметить, что в этом, две тысячи восьмом, году, когда наша страна выбрала первого в своей истории президента-афроамериканца и наполнила наши сердца гордостью, Дон, сестра Банни, голосовать не ходила. Из-за хлопот с двумя детьми, почти подростками, она совершенно забыла про выборы. Николь тоже не голосовала. Она была слишком занята урожаем. А Банни? Не сумев в тот день заставить себя встать с постели и перестать плакать, она тоже не проголосовала.
Когда Альби вернулся в тот вечер домой, он рассказал Банни про очередь на избирательный участок, растянувшуюся на целый квартал.
— Я простоял больше часа.
Затем спросил:
— А как было, когда ты голосовала?
— Нормально, — соврала Банни. У нее не было необходимости ему врать. Он бы ее не осудил. Но как человек, склонный к ханжеству, когда дело касается выполнения гражданского долга, Банни сама себя уже сурово осудила. Даже более сурово, чем когда она украдкой рвала на кусочки и выбрасывала в унитаз приходившие ей время от времени повестки в суд для участия в жюри присяжных. И в этом-то и разница между Банни и ее не проголосовавшими сестрами: Банни было очень стыдно, что она не проголосовала.
Не свои дети
Глухие звуки, ставшие привычными, доносятся из соседней квартиры. Рокки в том возрасте — около трех или три с небольшим, когда, словно крошечный Король-лев, он приходит в ярость и ревет по пустякам, что, можно сказать, уравнивает его с Банни, с тем отличием, что у Рокки, надо надеяться, с возрастом это пройдет. Когда это только началось, его матери извинялись за беспокойство, что было с их стороны проявлением излишней деликатности.
— Это нас совершенно не беспокоит, — сказал им Альби, что было не совсем правдой. Шум, производимый неистовствующим ребенком, здорово действовал Банни на нервы, но ей и в голову не приходило жаловаться, потому что Рейчел и Келли никогда не жаловались по поводу сигаретного дыма, в отличие от живущего этажом ниже придурка, который подсовывал записки под дверь: «Я вдыхаю ваш дым!!! Это отвратительно!!! Если это не прекратится, я про вас сообщу!!!», что подсказало Банни идею подсунуть под его дверь ответную записку: «Кому вы про меня сообщите? Американскому онкологическому обществу? Гигиенической полиции? Своей матери????» В конце концов, предпочтя быть выше этой склоки, Банни приобрела дорогостоящий очиститель воздуха, чтобы он поглощал сигаретный дым. Тот тип больше не подсовывает записок под дверь, однако при встрече всегда смотрит на нее волком. Если подумать, сколько на свете всяких психов-сутяжников, или, хуже того, вспомнить про соседей, мечтающих стать вашими лучшими друзьями, то Банни и Альби, можно сказать, с этими лесбиянками повезло. Любое беспокойство, связанное со случающимися у их ребенка истериками, — попросту ерунда.