Альби ставит Джеффри на пол и спрашивает Банни:
— Ты разве не слышала, как я тебя звал?
— Нет, — врет в ответ Банни. — Я наводила порядок.
— Наводила порядок? Где?
— У себя в кабинете. — Банни садится на диван. Прикрывает ноги своим колючим одеялом и спрашивает:
— Ты хорошо провел время?
Хотя сердцебиение у Альби вошло в более размеренный ритм, это все же не сердцебиение человека, находящегося в состоянии покоя.
— Да, — отвечает он Банни. — Я хорошо провел время.
— Мне нравится Мюриэл, — говорит Банни.
Альби садится на стул напротив жены и отвечает:
— Мне она тоже нравится, — на что Банни дает ему совет:
— Тебе надо на ней жениться.
Альби, как будто Банни пошутила, парирует:
— Мюриэл может быть другого мнения.
Затем спрашивает:
— Как ты себя чувствуешь?
— Нормально вроде бы, — отвечает Банни, но как-то неуверенно.
— А что насчет вечера? По-прежнему хочешь пойти?
— Да, — говорит в ответ Банни, — по-прежнему хочу.
Следуя мудрому совету Мюриэл, Альби не пытается ее переубедить. Вместо этого говорит:
— Пойду вздремну.
— Сколько сейчас времени? — спрашивает Банни.
Альби смотрит на часы:
— Три пятьдесят две.
— Три пятьдесят две, — повторяет за ним Банни. — Три пятьдесят две. — Она как будто пытается ухватиться за что-то, что за эти несколько секунд уже безвозвратно ушло.
— Разбужу тебя через час-полтора, — говорит Альби, хотя это вроде бы он собирается вздремнуть. Банни не уснет, но будет лежать с закрытыми глазами.
Будет лежать с закрытыми глазами.
Представьте себе это таким образом: я веду машину по узкой и пустынной горной дороге. По узкой и пустынной горной дороге, извивающейся, как серпантин. Где-то внизу — кроны деревьев. Неважно, какой машиной я управляю, но она точно не новая. Старая машина, паршивая развалюха. Небо темнеет, но не из-за приближения ночи. Сейчас между двумя и тремя часами дня. Небо темнеет из-за того, что на нем собираются грозовые тучи, и оно становится все темнее. На капот моей развалюхи шлепается дождевая капля. Потом еще одна, потом еще и еще. Я включаю дворники на лобовом стекле, а они не включаются. Выключаю и включаю их снова, но все без толку. Дворники не работают. Они сломались. Дождь уже не падает каплями. Он льет сплошным потоком, расплющивающимся об окна машины, будто кто-то сверху опорожняет полные ведра воды. Встать негде. Дороги я не вижу. Перевожу рычаг в парковочное положение и выключаю зажигание. Сижу в машине и смотрю, как дождь омывает стекла. Смотрю на окружающий пейзаж, на мир, такой расплывчатый, и слушаю, как дождь барабанит по крыше машины.
У людей неприятных, точно так же как у приятных, есть чувства.
Пока Альби спит
Если придавать значение теории Гиппократа о четырех гуморах как показателях темперамента, можно было бы с уверенностью сказать, что Банни родилась с избытком меланхолии, более известной как печаль. Мечтательная, углубленная в себя, настороженная, прагматичная и пессимистичная, она была несчастливым ребенком, и, глядя на нее сейчас, можно резонно предположить, что она никогда не бывала счастлива; предположение столь же верное, сколь и неверное. В ее жизни бывали долгие периоды чего-то, похожего на счастье. Но начиная с полового созревания и до окончания первого семестра в колледже ее жизнь была шестью непрерывными годами страдания высшей пробы. Ее боль была беспримесной, экзистенциальная тревога — основным занятием, а подростковая ярость кристаллизовалась, как со временем кристаллизуется под давлением уголь. Цветок безукоризненного несчастья, слишком уж часто демонстрировавший желание сделать всех вокруг тоже несчастными.
Как-то вечером отец, окончательно потеряв терпение и показав жестом «у меня это уже вот где», сказал Банни, что если она не может сидеть за столом и вести цивилизованную беседу с семьей, то ей, возможно, следует взять свою тарелку и ужинать во дворе. «Как дикое животное», — добавил отец.
— К твоему сведению, — возразила Банни, — дикие животные с тарелок не едят, — затем взяла свою тарелку вместе с ножом и вилкой и вышла во двор, где есть не стала, но сидела на траве и воображала, как остальные члены семьи задыхаются от чувства вины и раскаяния и как вскоре отец выйдет к ней и извинится. Возможно, вместе с ним выйдет и мать, чтобы обнять дочь, а потом, глядишь, и сестры придут к ней в комнату, чтобы просто с ней потусоваться. Когда Банни закончила фантазировать, то оставила тарелку и столовые приборы во дворе, потому что дикие животные не кладут посуду в посудомойку, пошла в свою комнату и села за письменный стол. Письменный стол был частью спального гарнитура, включавшего в себя кровать, комод и прикроватную тумбочку; все это было белое, с розовыми цветочками. Покрывало и декоративные подушки украшал принт, тоже с розовыми цветочками. Розовые «французские» шторы, розовый коврик в виде розы; в общем, комната Банни никоим образом не отражала то, что сама она характеризовала как мрак своей души. В ее комнате стены и потолок, заявила Банни, должны быть покрашены в матовый черный цвет.