Он вытащил из‐за уха ручку и написал на салфетке:
Чарли, да?
Она кивнула.
Я искал тебя сегодня утром, – написал он.
Меня? Я… О-п-о-з- д-а-л-а.
Опоздала.
Опоздала, – повторила она.
Он перевернул салфетку.
Директриса хочет, чтобы я показал тебе школу.
Чарли снова кивнула, не зная, что сказать.
Сегодня не могу. Хочешь экскурсию завтра?
О-к.
Экскурсия.
Экскурсия, – повторила она.
О-к.
Он опять перевернул салфетку той стороной, где написал ее имя.
Я…
Он сложил ладонь в букву Ч и постучал ею по подбородку, потом снова указал на имя на салфетке. Чарли почувствовала, как ее сердце застучало быстрее. Неужели он дает ей имя?
Я?
Он кивнул.
Она взяла его ручку и другую салфетку: Что это значит?
Он написал: Ты слишком много говоришь.
Она постаралась скрыть разочарование. Конечно, ее жестовое имя будет намекать на ее зависимость от устной речи. Что же еще в ней примечательного?
Нет, – сказала она.
Но он приложил палец к губам, и она почувствовала, как сквозь нее прошел какой‐то электрический разряд, не похожий на обычные помехи в голове.
Чарли, – сказала она, пробуя новое имя.
Он улыбнулся, обнажив крупные белые зубы с такой большой щелью между передними, что стало понятно: брекеты он не носил. Его улыбку, в отличие от ее, не подвергали пыткам, чтобы добиться идеала.
Чарли, – снова повторил он, указал двумя пальцами на свои глаза, а потом на нее, намекая, что будет за ней следить, и встал со скамейки.
Когда он ушел, она некоторое время сидела неподвижно, обрадованная и взволнованная этой встречей. В Джефферсоне она научилась не доверять таким вот благопристойным типам, хотя этот парень – вот черт, она даже не спросила, как его зовут, – скорее только что вышел из душа, чем специально так уложил волосы. Может, в Ривер-Вэлли все по‐другому. Да еще и эти глаза.
Остаток дня она не понимала практически ничего и мучительно хотела поскорее вернуться к вечерним занятиям, где все происходило медленно и четко.
Ну что? – спросил отец после урока АЖЯ, провожая ее обратно в общежитие.
Что?
Как прошел первый день?
Тяжело, хотела сказать она. Тяжело, странно и интересно. Но за весь день она произнесла всего несколько фраз, и горло было как будто чем‐то забито. Она пожала плечами.
Ночью, когда Кэйла уже спала, Чарли снова открыла онлайн-словарь АЖЯ, не ища ничего конкретного, просто открывая видео в алфавитном порядке и тренируясь перед экраном в темноте, как ненормальная, в надежде, что хоть что‐нибудь останется в памяти. Она так и задремала перед ноутбуком и очнулась в час ночи, с туманом в голове и с больной шеей, где‐то между языками, бодрствованием и сном.
Это был один из тех вечеров, когда ссора была неминуема: атмосферное давление упало, и Мэл еле‐еле дошла домой после работы. Фебруари взяла за правило приходить пораньше, оставлять маму в гостиной наедине с головоломкой, где нужно было искать спрятанные слова, а самой идти готовить ужин, думая, что атмосфера домашнего уюта поможет разрядить обстановку. Но на Мэл это не действовало – она ко всему придиралась, пока Фебруари готовила, а потом с мрачным видом сидела за столом, прихлебывая крем-суп из цуккини и даже не говоря спасибо.
Что‐то тлело между ними всю неделю, с той самой ночи, которую Фебруари провела в школе. Она лелеяла надежду, что обойдется без открытого конфликта, но когда Мэл в раздражении ушла из‐за стола, даже не потрудившись счистить с тарелки остатки еды, миролюбие Фебруари начало таять. Тем не менее она дочиста отдраила посуду, замочила кастрюлю, помогла маме дойти до спальни. Когда она вернулась в гостиную и достала свой ноутбук, Мэл вздохнула настолько тяжело, что это могло бы показаться комичным, если бы так не бесило. Фебруари захлопнула ноутбук.
Что с тобой происходит? – сказала Мэл.
Со мной? Это ты пыхтишь, как астматик хренов.
Тут, похоже, умереть надо, чтобы ты соизволила обратить внимание.
Я приготовила тебе ужин.
Ты все время разговаривала только со своей мамой.
Вообще ты могла бы и сама начать разговор. Танго танцуют вдвоем, ты же знаешь.