Глава 6
С потолка капало. Жак быстрым автоматическим жестом подвинул пустую бутылку. Очередная капля ударилась о горлышко, разлетевшись на осколки. Жак не обратил внимания даже тогда, когда следующая капля попала на лист бумаги, и синие чернила начали расплываться. Жак писал лихорадочно быстро. Он не знал, кто в такие моменты двигал его рукой, заставляя выводить на бумаге слово за словом, ни на что не обращая внимания. Но после того, как приступ вдохновения проходил, Жак каждый раз с трудом мог вспомнить, что, собственно, он там написал. Дождь барабанил по крыше, и потолок на том месте, где она протекала, взбух и почернел от плесени. Жак, не задумываясь, перехватил пальцами горлышко бутылки, которую сам же подставил под поток капель. Попытался глотнуть, и в тот момент, когда ничего не получилось, наконец очнулся. На белой странице расползалось неровное голубое пятно там, где упала одна из капель. Жак выругался сквозь зубы. Вот для чего на столе у Джастина в его элегантно замусоренном кабинете лежала целая стопка промокашек. Жак и бумагу-то себе позволить мог с трудом. - К дьяволу,- проговорил он, скомкав листок - все равно ничего путного он написать не мог. Чтобы это понять, не нужно даже перечитывать. В последнее время поэзия, которая всегда жила где-то рядом с ним, ушла. Раньше он ощущал ее всюду. Она была в глазах незнакомых собутыльников в грязных кабаках. В изящных реверансах горничных в доме Престонов. В шуме дождя и в отражающихся от стекол солнечных лучах. Поэзией был полон город, каждая его улица. С поэзией Жак ложился в постель, ей отдавался, ее брал - силой или с ее согласия - неважно. Она шептала ему на ухо «Пей еще!», а потом сразу «Остановись, хватит...» Она двигала его руками, когда он ударял кулаком по чьему-то лицу, и когда ласкал чью-то грудь. Она наполняла его жилы кровью, его сердце - жизнью. А теперь она ушла. Никто, разумеется, не знал об этом - ни случайные знакомые на приемах, ни хозяева притонов и ночлежек, где он проводил ночи. Ни даже Джастин, хотя уж ему-то, поэтическому вампиру, паразиту, живущему только за счет стихов Жака, стоило заметить это первым. Но он, конечно, не замечал. Джастин был полностью занят собой - и собой одним. Жак не был уверен до конца, замечает ли он вообще-то кого-то вокруг себя, или считает, что каждый встречный - это плод его воображения. Последнее предположение было, конечно, абсурдным - о том, что его воображение бесплодно, знал даже сам Джастин. Так или иначе, он продолжал пить из реки, которая, как казалось Жаку, давно пересохла. Стоило бросить все, уехать в Хардфордшир, упасть в ноги отцу, умоляя дать работу на спичечном заводе - хоть какую-нибудь! - и превратиться обратно в Джека Смита. Это все имело куда больший смысл, чем каждодневные попытки сделать вид, что поэзия еще жива. Были, конечно, и другие пути, и Жак начинал подумывать, а можно ли допиться до смерти, или это всего лишь глупая сказка. Попытаться во всяком случае стоило. Шаги по лестнице отвлекли его. Он узнал их сразу - и удивился. Джастин почти никогда не приходил к нему домой. Он готов был терпеть артистические выходки Жака, но никак не его артистическую мансарду, полную мышей, сырости и мокриц. И вот - неужели! - явился собственной персоной без приглашения. Он был одет в светло-серый сюртук и неизменный цилиндр. Высокий и подтянутый. Улыбающийся и благоухающий весенним дождем, хотя на дворе стоял ноябрь. Жак поморщился. Джастин молча переступил пород. Постоял несколько секунд, опираясь на трость и раскачиваясь из стороны в сторону. Затем, вздохнув, отложил трость в сторону и подошел к столу Жака. - Так и знал, что найду тебя здесь,- заявил он. - Но боялся, что в петле под потолком? - отозвался Жак меланхолично,- или надеялся. - О, прошу тебя, заткнись,- Джастин поднял с пола скомканный мокрый листок, аккуратно развернул. Вот он, падальщик. Элегантный серый стервятник прилетел отведать кусочек поэтической мертвечины. Джастин читал, едва шевеля губами, как усердный школьник. - Вот тут не разобрать,- заметил он, указывая на размытое голубое пятно,- ты ни капли не делец, Клементье. Готов пускать по ветру и топить в лужах то, что может принести тебе миллионы. - Я делаю это уже много лет,- а ты вылавливаешь обратно. Ну и где они, мои миллионы? Джастин миролюбиво улыбнулся. - Ты уже пьян, а ведь приличные джентльмены еще даже не выпили чаю. Жак не брал сегодня в рот ни капли. Деньги закончились несколько дней назад, и пустая бутылка так долго простояла на столе, что почти успела покрыться плесенью вместе со всем остальным. - Я не пьян,- нашел в себе силы возразил Жак,- я мертв и высыхаю. Джастин с видом мессии извлек из внутреннего кармана фляжку, протянул ее Жаку. Над крышей что-то грохнуло. Гроза в ноябре? Или знамение господне? Он отпил из фляжки. Долгий горячий глоток. Джастин не сводил с него глаз. В его взгляде сквозило что-то отвратительное заботливое. Но Жак был ему благодарен - после смерти поэзии он один остался неизменным - в нем ее не было никогда. Жак отдал Джастину фляжку. - Забирай это себе,- махнул он рукой,- там всего несколько слов стерлось. Прочти на вечере у леди Беннем, все будут в восторге. Джастин не ответил - он продолжал смотреть на Жака задумчиво и прямо, словно вот-вот собирался сказать что-то невыносимо важное. Что-то, что изменит их обоих навсегда. И Жак приготовился слушать. Ему, в сущности, было наплевать, что именно выдаст Джастин, но ради такого выражения лица стоило застыть в ожидании. Очередная капля разбилась о стол, по крыше над головой словно пробежало множество маленьких ножек. Нимфы сбегающие от похотливого Зевса - как это по-античному. Джастин потеребил в пальцах прядь своих волос. Право слово, ведет себя совсем как нерешительный школьник. Даже манжеты у Престона сегодня нетронуты нарочитыми чернильными строчками. И именно в этот момент Жак вдруг почувствовал ее. Она блеснула в задумчивых коньячных глазах, запуталась в белоснежных пальцах и каштановых локонах, отразилась от белизны воротничка. Джастин был пронизан поэзией, словно святой на средневековой фреске - светом. Поэзия исходила от него, как аромат чужих духов. От поэзии, казалось, влажный воздух вокруг него зазвенел от напряжения. Жак схватился за перо, как хватается спиритист за свою дощечку - вот-вот невидимые силы задвигают его руками, поведают что-то непередаваемо важное. На лице Джастина отразилась смесь удивления, смущения и совсем немного - удовольствия, словно он тоже почувствовал поэзию. Жак больше не смотрел на него. Слова складывались в предложения. Предложения - в строфы. Такие глупости, как подбор рифм и высчитывание слогов были излишни - стихи выливались на бумагу, как ароматное вино из разбитой амфоры. Перо зацепилось за бумагу, и снова на листе появилась уродливая клякса, но Жак не заметил этого. Он пытался угнаться за собственными пальцами, успеть написать то, что изливалось на него, как дождь на крыши смертельно больного города, как локоны Джастина на серый контур его плеч, как семя в лоно прекрасной любовницы. Он писал, чувствуя привкус поэзии во рту - словно пепел, смешанный с чистейшей родниковой водой. Словно тончайший мед, приправленный кровью. Он выводил букву за буквой, пока наконец не поставил последнюю точку. Когда Жак поднял голову, Джастина в комнате уже не было.