– Ну что смотрите, упал человек с кровати и расшибся. Сверчок! Стукни в дверь, пусть доктора вызовут, и поскорее, он вдобавок и язык свой длинный прикусил.
Сверчок – тот, кого он пнул во время экзекуции, – послушно попятился к двери, чтобы не поворачиваться к Геку спиной. Он тоже не был новичком в тюрьме и знал, как быстро происходят иной раз камерные перевороты. Уверенный тон, жестокость молчаливого и незаметного до сих пор новичка, сноровка в расправе да и сама эта молчаливая отстраненность безошибочно указывали на некую исключительность его самоощущения здесь. Слово «мафия» не в ходу на Сицилии и никогда не употребляется в сицилийских тюрьмах, но это не значит, что никто не знает о сообществе так называемых «людей чести». Гек подсознательно прибегнул к такой манере разговора, подметив, что спокойствие и замаскированная угроза – в стиле невидимой, но реальной стороны сицилийской жизни. Кроме того, он постоянно общался в последние месяцы с представителями подпольного бизнеса на Сицилии, кое-что усвоил и перенял. К моменту посадки он даже успел почти полностью избавиться от акцента, а остатки его воспринимались просто как личные особенности речи. Это, между прочим, больше всего изумило и восхитило Бутеру:
– То в тебе кровь заговорила, мой мальчик, та самая родина!
Гек знал свои способности к языкам, но тоже был доволен.
Фра Доминико погрузили на носилки и унесли. Потом начался поголовный шмон. В тайнике возле очка нашли два кастета и металлический прут, давнее захоронение, о котором, по-видимому, не подозревал даже Доминико с дружками. Личный обыск и осмотр не дали ничего – Гек предусмотрительно действовал почти исключительно ногами. Свидетелей не оказалось: каждый в момент падения чем-то был занят, все слышали звук падения и обернулись только после этого. Ясно было, что правды в свидетельствах не было ни на грош, но изменить свои показания и помочь следствию докопаться до истины никто не пожелал. Такой оборот дела вполне устраивал Гека; он наравне со всеми подвергся не слишком усердному допросу и тоже ничего не показал. К тому же спустя некоторое время допросы, как по мановению волшебной палочки, прекратились, и вновь покой воцарился в камере. Фра Доминико, он же Альфонсо Пуццоло, тридцати четырех лет, трижды судимый, умер на исходе вторых суток после побоев, так и не придя в сознание. Вскрытие показало, что у него была сильно повреждена селезёнка, кусок сломанного ребра проткнул лёгкое, язык почти полностью перекушен.
Неловкое падение на каменный пол устраивало всех, не только Гека; никому не было дела до того, по какой причине Доминико расстался с жизнью, – ни на воле, ни в тюрьме. Поэтому, как только он скончался и перестала существовать потенциальная возможность узнать о происшедшем от него самого, расследование поспешили свернуть, а дело сдать в архив.
Гек не знал, что ему делать с бременем власти, которое обрушилось на него после свержения прежнего идола: молча и единодушно его признали главным все, включая осиротевших прихвостней весёлого Доминико. Но Голубь и Сверчок так и не обрели нового хозяина. Гек для острастки дал по морде каждому из них, посоветовал вести себя тихо и не крысятничать, пользоваться же их услугами не пожелал. Более того, он выбрал низкорослого угрюмого крестьянина, сидевшего за убийство из ревности, и назначил старостой камеры, с тем чтобы по всем вопросам обращались только к нему. Такое решение никто не оспорил, но жизнь в камере продолжалась с оглядкой на него: все лучшее из посылок неукоснительно предлагалось Геку. Он принимал дары, но не всегда и понемногу, иногда сам угощал кого-нибудь из обездоленных. Гек понимал, что местные порядки отличаются от бабилонских и невозможно одни заменить на другие, да и не нужно. А чтобы активно управлять, необходимо знать здешние обычаи и следовать им, иначе весьма легко попасть в непонятное. Поэтому Гек внимательно изучал новую среду обитания, подмечал и усваивал местные правила, но старался свести к минимуму собственные инициативы.
От старого капитана и его адвоката никаких вестей так и не поступало. И жизнь шла своим чередом, тасуя дни и недели, готовя живущим в тюрьме и за её пределами новые испытания.
Как-то Гек вспомнил, что он снова католик. Пришлось молиться и даже в одно из воскресений сходить в тюремную церковь на исповедь. Но делал он это скупо и не напоказ, только чтобы держаться в границах религиозных приличий. Гек понимал, что и в камере имеются чьи-нибудь глаза и уши. Несмотря на официальное неведение о его вкладе в пополнение тюремного погоста, информация о расправе просочилась за пределы камеры. Во время прогулок он ощущал на себе взгляды других обитателей тюрьмы, исполненные насторожённости и щупающего любопытства. Но прямо к нему никто не подходил и знакомиться не желал.
Гек проявлял холодное спокойствие и полное безразличие к окружающему, но, конечно же, страдал от одиночества и чувства гнетущей тревоги. Он жадно вслушивался во все обрывки разговоров, внимательно присматривался к тому, кто и как себя ведёт и что из себя представляет. Больше всех его заинтересовал седой и солидный пузан – дон Паоло, как его величали все, включая надзирателей.
Это был чрезвычайно уравновешенный и доброжелательный господин: активные игры на свежем воздухе ему, как видно, претили, так что он устраивался где-нибудь на солнышке и играл в шашки с многочисленными партнёрами, всегда готовыми почтительно поддержать компанию. При нем постоянно клубилось нечто вроде свиты, состоявшей наполовину как бы из придворных и просителей, а наполовину из молчаливых парней крепкого сложения. Дон Паоло охотно шутил, улыбался, интересовался здоровьем собеседника, порой сетовал на своё, словом – он знал всех, и все знали его. Он мог часами слушать подробности семейного быта любого из своих приближённых, а то просто сидел, подставив бритый подбородок лучам неяркого зимнего солнца. Только Гека он не замечал – глядел сквозь. Гек многое бы отдал, только бы узнать, что насчёт него думает этот дон Паоло. Он не сомневался в источнике силы и могущества разговорчивого добряка и понимал, что от прихоти или иных каких намерений старого дона зависит его жизнь. Гек видел: его изучают, и мысленно он уже приготовился к самому худшему: «Крысиная нора, из неё не выскочить».
Как-то в воскресенье, когда заключённые находились на прогулке, к Гекатору подошёл парень по прозвищу Чичероне. Он сидел за соучастие в вооружённом грабеже, что плохо вязалось с его тщедушным обликом. На вид ему было лет двадцать с хвостиком; сутулый и нескладный, он никогда не принимал участия в играх, которые затевались во время прогулок, в драках, возникающих нередко между заключёнными, был молчалив и бесцветен. Он, вероятно, даже не сумел бы постоять за себя в подобных заварушках, а между тем Гек не помнил случая, чтобы кто-либо попытался зацепить парня. Видимо, причина этому крылась в том, что Чичероне состоял в свите дона Паоло, того самого почтённого синьора, даже в заключении сохранившего благорасположение к людям, которые, в свою очередь, безмерно уважали его. Уважение к дону Паоло всячески демонстрировала и администрация тюрьмы: разрешала держать ему под рукой своего рода прислугу и «сиделок» из числа заключённых, поскольку врачи обнаружили у него стенокардию и ревматизм; пищу ему доставляли только домашнюю – тюремную не позволяла принимать язва. Обременённый многочисленными болезнями, дон Паоло выглядел очень хорошо в свои пятьдесят пять лет, а язва не мешала ему иметь солидное брюхо и красные щеки. Вот и сейчас он, по обыкновению, предавался раздумьям, занесши толстые пальцы над стоклеточной доской, и не видел, что один из его «ординарцев» отделился от свиты и беседует с каким-то новичком.
Чичероне предложил Гекатору сигарету и закурил её сам, поскольку ѓекатор вежливо отказался.
– Приятная погодка, а? Прямо весенняя, – начал Чичероне. – Сейчас бы на пляж, а там девочки, а?