— Твой намек понял, Николай Иванович, — говорит он сдержанно. — Ты прав, мой отец до революции был офицером. Не генералом, правда, а поручиком. В четырнадцатом он пошел вольноопределяющимся на войну, командовал ротой самокатчиков…
— Не трудись. Я твою анкету знаю.
— Само собой. Там все подробно. И как комбрига Козырева арестовали в тридцать восьмом. И как в сороковом освободили. К твоему сведению, он полностью восстановлен в правах.
— Тоже знаю.
— Отец сейчас на фронте. Он полковник, начальник штаба танкового корпуса…
— Чего ты раскипятился? Я тебя отцом не попрекаю.
— Не попрекаешь, но намекаешь. Где-то в глубине мыслишка — мол, у Козырева за кормой не чисто.
Помолчав, Балыкин говорит:
— Если уж ты в мои мысли лезешь, товарищ Козырев, то вот что скажу. Были на твой счет сомнения, назначать командиром корабля или нет. Я в политотделе тебя поддержал, поскольку вижу: командир ты грамотный, ответственность сознаешь, командовать умеешь.
— Я должен рассыпаться в благодарностях?
— Неуместно иронизируешь. Повторяю: я тебя поддержал, но и ты веди себя. Аккуратно себя веди. Понятно, нет?
— Вполне.
— У нас с Олег Борисычем недоразумений не было. Давай и с тобой уговоримся. В чисто командирские дела я вмешиваться не стану. В море командуй сам. Во всех остальных вопросах — хоть бы таких, как сегодня с Галкиным, — попрошу советоваться.
— Ясно, товарищ военком.
— Еще имею вопрос: почему не вступаешь в партию?
Не сразу отвечает Козырев.
— Ну, поскольку разговор откровенный… — говорит он, снова пройдясь по мостику и остановившись против Балыкина. — Давно бы подал. Только вот… все то же мешает… Я же чувствую…
— Что именно чувствуешь?
— Отношение к себе. Просился после училища на эсминцы — назначили на тральщик. Продвижения по службе не получил…
— То есть как — не получил?
— За три года дослужиться до помощника командира тральщика…
— А я считаю — нормально. Уж очень ты обидчив, Андрей Константиныч. «Чувствую»! Ничего ты чувствовать не можешь. Теперь так. Помощником плавать в беспартийном качестве — одно. Командиром — совсем другое. Пиши заявление в партию. Рекомендацию я дам, Уманский даст, ну и Анастасьев.
— Хорошо, — говорит Козырев. — Напишу.
У себя в каюте Иноземцев сел за стол с твердым намерением написать письма. После разговора в кают-компании настроение у него было скверное. Чем я ему не угодил (думал он о Балыкине)? Почему он всегда насуплен, почему смотрит с неприязнью, как на бабайку? Я ведь просто говорю то, что думаю… то, что есть на самом деле… А он сразу обрывает: «Что это значит?» Да ничего не значит! В следующий раз, если прицепится, так и скажу… так и скажу… А что скажу?
Маме с Танькой надо написать. Тревожно за них. И за Люсю. Как там они в Питере под бомбежками? Мне-то ладно, я человек военный, меня противник должен бомбить. А их-то за что?..
Ну вот, стук в дверь. Не дадут побыть одному!
— Ты один, Юрий Михайлович? — заглянул в каюту Галкин.
— Как видишь. Тебе Слюсарь нужен? Он в рубке.
— Нет, я хотел с тобой… — Галкин стоял у двери, теребя лямку противогаза. — В общем… просто хотел тебе спасибо сказать… что за меня вступился…
— Да что ты, Галкин! — Иноземцев поднялся. — Какое спасибо?
— Вот я и решил… — Галкин, похоже, не услышал его слов. — Решил сегодня же… Мало ли что случится, так я решил тебе сказать, чтоб ты знал…
— Серафим, — вспомнил Иноземцев имя Галкина, — ты не переживай так сильно. Ты просто делай свое дело, понимаешь? Когда занят делом, ни о чем другом не думаешь, — легче. Ты сядь…
— Да нет, я на минутку. — Галкин поскреб свой узкий подбородок со следами юношеских прыщей. — Ты не думай, я не за жизнь свою боюсь, а… Но когда кричат, не доверяют… когда ты последний человек на корабле…
— Вот они тебе и мешают, мысли эти, — сказал Иноземцев, проникаясь участием к этому растерявшемуся пареньку, которому было, кажется, еще хуже, чем ему самому. — Ты их выбрось из головы. Ты командуй, Серафим! Голос подай, понимаешь? — с горячностью продолжал Иноземцев. — Чтоб все слышали и видели, что ты делаешь свое дело. Ори погромче! Понял?
Галкин кивнул, с некоторым недоумением посмотрев на Иноземцева зеленоватыми глазами. И вышел из каюты.
Как легко давать советы другим (подумал Иноземцев, возвращаясь к столу). Вдруг он понял, что в таком взвинченном настроении не сможет написать письма. Ладно. Отложим на завтра. Если, конечно, это завтра наступит.