— Да они все с немцами заодно, — прохрипел один, обмотанный бинтами от горла до живота, шинель внакидку. — Эти — гутен морген, а те — гутен таг.
— Не скажи, солдатик, — возразил Бычков. — Рядом с нами эстонский полк стоял, и дрались они, чтоб ты знал, не хуже нас. И помирали так же. Вот те и гутен таг.
— Эт верно, — сказал Чернышев. — Нельзя на целый народ, понимаешь, валить чохом.
— Сами сказали — из окон стреляли, — буркнул забинтованный.
— Ну, были случаи. Фашисты в каждом могут быть народе, не только в Германии.
Речкалов принес с камбуза кипятку в котелке. Чернышев из чемодана достал хлеб и полкруга тонкой рыжей колбасы. Забинтованный выложил сухари и сахар, а Бычков — надо же! — банку бычков в томате. Посмеялись этому замечательному совпадению.
Много ли надо жизни человека? Согреть нутро чаем — ну, пусть кипятком — и продовольствием, хоть бы и в сухом виде, потом затянуться всласть махорочным дымком (вот только махорки осталось мало, всего ничего, подумал Чернышев, пряча отощавший кисет). Ну и само собой, чтоб не скучно было: кусок легче в горло проходит, если со смехаечками.
После еды и кипятка стали слипаться глаза. Что ж, и это понятно — столько времени не спамши. Растянулись на палубе, покрытой коричневым линолеумом, положили под голову кто шинель, кто тощий сидор, а Чернышев — фанерный свой чемоданчик и поплыли в темное царство снов. Не слышали, как снялся транспорт с якоря, как за стучал внизу двигатель, как заскрипели от усилившейся бортовой качки переборки. Василий Ермолаич спал с раскрытым ртом, в горле у него негромко клокотало. А Бычков задал такого храпака, что лампочка в плафоне мигала. Очкарик-доктор, проходя в кают-компанию, покачал головой, перешагивая через вытянутые ноги.
Проснулись, когда началась бомбежка. Только Бычкову пальба не мешала — он спал несокрушимым сном много поработавшего человека.
Хуже нет, когда сидишь взаперти и не знаешь, что делается вокруг. Речкалов пошел было посмотреть на обстановку, но вскоре вернулся, сказал:
— Не выпускают наверх. Сильно бомбят.
— Сильно бомбят! — проворчал Чернышев. — Это и без тебя слышно…
А забинтованный:
— Кто б объяснил мне одну вещь: где наши ястребки подевались? Всегда кричали — ястребки, ястребки, — а где они, а?
— Где, где, — с досадой сказал Чернышев, он тоже об этом думал и пытался найти объяснение. — Стал быть, на других участках заняты. Фронт — вон он какой длинный, через всю страну.
— Почему же они все на других участках, а тут их нету?
Чернышев посмотрел на забинтованного, на хмурую небритую его личность. Хотелось ответить как следует, чтоб заткнулся тот, — но не шли, не находились нужные слова. И верно (думал он) — почему их нету на данном участке неба?
А транспорт вздрагивал железным телом при близких ударах, и не раз казалось: вот это нам влепили… это нам… Но всякий раз проносило, стихал на недолгое время зенитный лай, и становился слышен упрямый стук двигателя, — значит, шли. Каждый такт машины — еще шаг к дому, к Кронштадту… Потом опять начиналось… И опять, обмирая, слушали они звуки невидимого боя.
У доктора, когда он опять проходил в кают-компанию, спросил Чернышев, сколько времени, оказалось — восьмой час вечера. Уже и ефрейтор Бычков очнулся от своего сладкого сна. Зевнул протяжно, сказал: «Обратно стреляют» — и, зверски скривясь, принялся здоровой рукой скрести раненую — там, где бинты не доставали.
Темно уже было, наверное, там, наверху. В темноте, что ли, они летают (думал Чернышев, прислушиваясь с тоскою к ударам бомб)? Не июнь же на дворе с белыми ночами. В конце августа ночи темны… А, вот утихло… Надолго ли?.. Да, тишина… улетели бомбовозы…
Тогда-то и сказал Чернышев:
— Повезло нам.
— Точно, отец, — подтвердил ефрейтор Бычков. — А за ночь мы и до Кракова твоего дойдем, а?
— За ночь? — засомневался Чернышев. — Скорость у нас небольшая, за ночь, может, и не дойдем. Но уж близко будет.
— Значит, отдыхай до утра. — Бычков лег головой в другую сторону, ноги протянул к ящику с песком. — Эх, спал туда, теперь сюда посплю!
На войне поспать впрок — большое дело. А Чернышеву не спалось. Что-то его томило. В кают-компании закричал раненый. Сам не понимал Чернышев, что́ нашло вдруг, почему всплыли вон, в темном углу коридора, встревоженные Сашины глаза. Ничего-ничего (мысленно успокаивал он жену), живой я. Скоро уж свидимся с тобой и Надюшей… вон подарки какие вам везу… Но почему-то в этот поздний час, посреди Финского залива, не было той, прежней радости за подарки. От тусклого света, что ли, взяла за горло тоска. От бомбежек бесконечных — ну, скажи, будто охоту они устроили сверху… От запаха перевязок и йода, что тянул из кают-компании, — не перешибал его даже густой махорочный дух…