В тот же вечер Хамзат позвонил отцу Магомеда — младшему брату своего отца и как мог, объяснил ситуацию, попросил приехать по возможности незамедлительно. А через три дня я им же был весьма настойчиво приглашен к нему на дом, где застал родителей Магомеда в крайнем расстройстве и возмущении. Двери открыла Мадина, и, раздеваясь в прихожей, я услышал доносившийся из зала резкий, не терпящий возражения, мужской голос:
— Хамзат, мы отдали тебе сына абсолютно здоровым, а получили его больным и немощным. Ты виноват во всем и тебе придется за все отвечать, а печать твоей вины будет лежать на тебе всю жизнь…
В конце монолога я и вошел. Хозяин квартиры с благодарностью кивнул мне головой. Я подошел к сидящему в кресле старшему по возрасту мужчине и, вежливо представившись, поздоровался со всеми присутствующими. Затем тихо присел на стул, стоящий в отдалении у стены.
— Умар, — оправдывался смущенный Хамзат, — я своей вины не отрицаю, но Магомед — взрослый парень, ему исполнился двадцать один год. Я умоляю тебя, послушай, что скажет Руслан, он осетин, военный врач и знает практически все от начала и до конца по этому случаю и даже больше, чем я. Руслан, расскажи ему, с чего все началось…
Я согласился, но при условии, что беседовать с Умаром мы будем наедине, без его жены и самого хозяина дома, то есть Хамзата. Мы уединились в соседнюю комнату, где я подробно изложил Умару всю историю с Магомедом, ничего не утаивая, ответил на множество вопросов. Разговор занял полтора часа…
Сына убитые горем родители забрали домой в Знаменское. Хамзат позже как-то вспомнил, что они его женили на односельчанке. Мулла предположил, что, возможно, это приведет его голову в порядок, но инициатива священнослужителя оказалось бесполезным мероприятием. Женой он абсолютно не интересовался, и через год она вернулась в отчий дом в том же непорочном состоянии, что и пришла. А на пороге уже были лихие девяностые. Затем — первая и вторая чеченские войны, а когда прошло время смуты и положение в стране стабилизировалось, мна было уже не до Магомеда. Времена настали тяжелые, каждый думал в первую очередь о своих близких, и как-то само собой все стороннее отошло на второй план. А после отъезда с семьей в Осетию я окончательно потерял связь с Кронштадтом и его жителями.
Лейтенант Силин
В августе 1982 года я был переведен с Черноморского флота в распоряжение командира Ленинградской военно-морской базы, где сразу же вступил в должность начальника медицинской части береговой базы шестой дивизии учебных кораблей Ленинградской ВМБ, располагавшейся на острове Котлин в Финском заливе, практически примыкающем к устью Невы. Но в миру это место более известно по названию города и бывшей военно-морской базы, как Кронштадт, где мне предстояло теперь служить.
Четырнадцать лет службы на кораблях, где никогда не пахло ароматом женских духов, а стояли устоявшиеся законы военно- морского устава и стандартные запахи «Тройного одеколона» и «Шипра» от матросов срочников, наконец-то остались далеко позади. И все времена года я мог теперь перемещаться по твердой земле и с любопытством созерцать воочию прелестные женские фигуры, грациозно проходящие мимо меня, не думая и не предполагая, что за леерными ограждениями, как всегда, глубокое море, а все остальное мои фантазии. Позади остались корабли матросы, мичмана и офицеры, выходы в море на восемь месяцев или на полгода. Больше не будет штормов и морской болезни, которую я не переносил и ненавидел.
На должности начальника медицинской части береговой базы я смог продержаться, однако, не больше семи месяцев, и в этом было виновато ее предназначение — снабжение всеми видами довольствия кораблей и подводных лодок, базировавшихся в Кронштадте и находившихся на ремонте и в доках военно-морского завода. В мои обязанности входило снабжение медицинских служб указанных корабельных подразделений 960 этиловым спиртом и расходными медикаментами, что я исправно и делал. Спирта медицинского было много, даже чересчур много, поэтому ко мне часто заходили все любители дармового алкоголя — от мичманов до капитанов первого ранга. Затем шла масса проверявших меня начальников различных инстанций и рангов. Вот тогда и обратил внимание, какое количество офицеров славного города превратилось в обыкновенных алкоголиков и вымогателей, использовавших свое служебное положение. Не могу вспомнить ни одной фамилии из этого контингента проверяющих, но одна все же в памяти осталась, и вот почему. Фамилия его была очень странной, поэтому, наверное, и запомнил ее — Юнгмейстер. Кто он был, обрусевший немец или еврей, мне установить так и не удалось, но как он пил мой этиловый спирт и в каких дозах?! Он с точностью профессионала-аптекаря, на глаз, мог разбавить спирт дистиллированной водой, превращая его в водку. Но в одиночку не пил, заставляя меня своим званием и должностью принимать те же дозы, что и он. Дозы были велики, а время приема по продолжительности составляло от трех до пяти часов. Он никогда не закусывал, только непрерывно курил свой «Беломорканал» — тяжелые папиросы без фильтра, что производили на заводе Урицкого в Ленинграде с середины тридцатых годов. Но этого алкоголика я все же уважал за то, что он хотя бы не был вором, как многие из медицинских начальников того периода. Но дальше так продолжаться не могло — здоровье явно начало сдавать, и в начале апреля я обратился напрямую к своему непосредственному начальнику медицинской службы Ленинградской военно-морской базы: