— Очень хорошо. Я бы тоже с удовольствием съездил.
И ушел. Осеннее солнце заполнило половину комнаты, где лежала миссис Перкинс, серебряным светом, и во время ленча ее силуэт стал четче вырисовываться на фоне голубой занавески — положив тарелку под подбородок, она ела маленькими порциями, изящно поднося ложечку ко рту. Мне стало неловко смотреть на нее, не пытаясь заговорить. С другой стороны, она уже знала, что не одна в комнате. И если хотела бы, заговорила бы сама. Почему она никому не звонит? Неужели у нее нет друзей, родственников? По-видимому, нет. После ленча она улеглась поудобнее и, насколько я могла судить, заснула здоровым сном.
Я уже плохо помнила, как она выглядит. Я была уверена, что ее проблемы решены. Мою дочь оставили в кроватке у меня в ногах, и она тоже притихла. Все трое, мы чуть слышно дышали, как дети в спальнях, притворяясь мертвыми.
В полдень ее навестил муж. Сама того не зная, я, оказывается, проспала до самого его прихода. Взглянув на занавеску, я сразу поняла, что миссис Перкинс на верном пути к выздоровлению. В комнате стоял резкий запах косметики, тень за занавеской сидела вопреки предписаниям, и мне показалось, что ее волосы схвачены бантами.
Они одновременно произнесли «дорогая» и «дорогой» и замолчали. Потом он спросил:
— Ну, как? Как ты себя чувствуешь? Мне сказали ты…
— Прекрасно. Т-с-с-с, а то разбудем ее.
— Моя дорогая бедняжка. Моя дорогая мужественная бедняжка.
Он так и сказал: дорогая мужественная бедняжка.
— Ну, как бы там ни было, сейчас все хорошо. Знаешь, было так ужасно, но я все время думала… столько истрачено…
— Ну, что ты!
— Я думала, можно ли будет продать все эти одежки — ведь мы их покупали по бешеным ценам, а взнос за коляску!
— Ну, что ты. Это было бы не важно.
— А теперь мне так хорошо. Я так рада. А ты рад?
В этом вопросе прозвучала такая нежность, он так напрашивался на проявление любви, что мне сделалось неловко. Несколько минут они молчали. Я не смотрела на занавеску. Он уже, наверное, ответил.
— Скоро мы помчимся в Тенерифе и будем лежать на солнце, и все забудется. Что может быть лучше! — воскликнула она.
— Ты так прекрасно выглядишь.
Знаешь, что. На магазины будет мало времени, да мне и незачем туда ходить. В общем, вот список.
— Дорогая!
— Мне совершенно нечего носить, я ведь собиралась зайти в «Трэжа Кот» на этой неделе. В общем, передай этот список няне. Ты слушаешь меня?
— Дорогая, я…
Я посмотрела на занавеску. На ней отчетливо вырисовывались две тени, одна из которых, оттесненная к концу кровати, сидела очень прямо. Я сосредоточенно вслушивалась. Между ними что-то происходило. Дэвид Александр мучительно пытался сформулировать свою мысль, но услышала его, почувствовала напряжение я, не она.
— Послушай, Дэвид. Это очень важно. Вот список для няни, а это…
— Я говорил с Маколи.
— И что же? — ее голос дрогнул. Она замолчала, и на полсекунды в воздухе повисла невыносимая тишина. — Что он сказал?
— Что он не рекомендует… Если мы, конечно, хотим, чтобы все было хорошо до марта; а ведь мы хотим, Господи, хотим же! «Видите ли», — сказал он…
— Значит, мы не едем. Значит, я не увижусь с мамой, — повторяла она очень спокойным, сухим тоном.
— Боюсь, что нет. Дорогая, мне ужасно жаль.
— А мне он не сказал, — ее голос зазвучал иначе — категорично, громко, почти жестоко. — Я говорила ему про Тенерифе, но мне он ничего не сказал.
— Ну, конечно. Он думал… — казалось, Перкинс задохнулся в нелепости ее возражений. — Он думал, тебе лучше будет услышать это от меня, что я смогу…
Воцарилась долгая тишина. Оба как будто онемели. Потом, слава Богу, она смягчила тон.
— Прости меня, Дэвид. Я все понимаю. Все понимаю. Не сердись.
— Сердиться? — его голос сорвался, как у мальчишки. — Мне сердиться? Господи, помилуй, это ты должна сердиться! Пережить такой кошмар, и держаться таким молодцом, а что я-то делаю?
— Т-с-с-с…
— Ужасно, что ты не сможешь плавать, танцевать и вообще.
— Да, ужасно.
— И потом это путешествие.
— Да, конечно.
— Я же знаю, как ты хотела поехать. Может, мама приедет к нам? Нам ведь несложно все для нее устроить…
— Спасибо, Дэвид.
— Понимаешь, любое напряжение, и может начаться все, что угодно… И потом — так далеко от Маколи. Понимаешь? Ты ведь не очень сильно расстроилась?
— Нет, — храбро прошептала она. — Честно, не расстроилась. Во всяком случае… — она даже попыталась засмеяться, и я возненавидела себя за то, что мне хотелось ей покровительствовать. — Ты-то у нас не очень-то хотел ехать, верно?