— Не говори так. Пожалуйста, Я поеду куда угодно, куда угодно, лишь бы ты была счастлива. Ты же знаешь, я не хотел ехать только из-за этой дурацкой премьеры. Все были так…
— Да, ты не мог все бросить. Теперь и не придется. Уже хорошо.
— И из-за ребенка.
— Ах, да. Конечно. Ребенок.
— Может быть, теперь тебе будет не так обидно, что мы не поехали. Если бы мы потеряли ребенка, я…
— Что — ты, Дэвид?
— Я был бы ужасно несчастен. Прости меня.
— Перестань просить прощения, — сказала она так ласково и с таким потрясающим хладнокровием. — Мы же остаемся не по твоей вине. Так, что-то я подустала. Надо отдохнуть.
— Конечно, — воскликнул он с жаром. — Конечно, нужно отдохнуть.
Спустя несколько минут ему удалось оторваться от нее. Когда он, спотыкаясь, миновал мою кровать, он больше не выглядел таким подавленным; он успокоился, и это придало ему сил и что-то вроде благородства. Поздоровавшись, он даже взглянул на меня. У него были большие, красивые глаза; они-то и придавали лицу выражение слабости; теперь я рассмотрела — он был старше, чем я думала и, возможно, не такой уж растяпа. Я была искренне тронута подслушанной сценой. И решила поговорить с ней.
К моему удивлению — не знаю, почему, но миссис Перкинс снова показалась мне почти непогрешимой. Как только он ушел, она опять принялась рыдать — не так громко, но с прежним отчаянием. Я была озадачена. Наверное, это истощение — как-никак у нее был сильнейший испуг. А, может, она раздосадована, хотя, конечно, поездку в Тенерифе и встречу с матерью нельзя сравнивать с угрозой потерять ребенка. Она не пыталась сдерживать слезы, она плакала так, будто считала рыдания чем-то естественным — тихо, размеренно, без остановки. Полуденное солнце светило во всю, и я даже видела легкие движения ее пальцев, когда она снова и снова переворачивала платок на изнанку и обратно на лицо.
Внезапно она замолкла. Я подумала, она уснула. Но она, медленно, осторожно, стащила с себя одеяло, толкая его ногами. Может, она хочет встать? Нет, раскрывшись, она лежала неподвижно. Затем, очень аккуратно подняла вверх ногу; через занавеску ее качающаяся тень казалась длинной и тонкой. Согнув ногу в колене, она ее резко выпрямила. Потом, все еще очень медленно и осторожно, согнула и выпрямила другую. Она что-то опробовала, но что? Одна нога. Потом другая. Бесшумно — даже пружины не скрипели. Кругообразные движения ног, все быстрее, быстрее. Она старалась не шуметь. Она делала «велосипед».
Не знаю, долго ли продолжался этот беззвучный и упорный марафон. Наверное, минут десять-пятнадцать. После некоторого замешательства я поняла, чего она пытается достичь и ужаснулась. Но она не знала, что я ее вижу, а я не решилась ее остановить. Я часто думаю — нужно было заговорить, позвать сестер. Я могла бы позвонить по телефону, разбудить дочь; я могла бы сделать что-нибудь, но к сожалению, я не сделала ничего и чувствую за собой вину. Можно начать длинные, бесконечные споры об ответственности, которые так любит мой муж. Отвечать ли за ближнего своего или оставаться в тени? Но тогда я чувствовала нечто другое. Я только чувствовала, что она не знает, что я знаю, и я не могу ей сказать. Голубая занавеска была неподвижным, неустрашимым барьером, разделявшим наши жизни. И я ничего не сделала, ничего не сказала.
Когда в коридоре раздались шаги ночных сестер, миссис Перкинс торопливо забралась под одеяло и замерла.
Одна из них вошла в палату.
— Спасибо, мне гораздо лучше, — пробормотала миссис Перкинс.
— Значит, увидимся в марте. Я запишу тебя в графу двойняшек, киска.
— Надеюсь, двойни не будет.
— А кого вы хотите: мальчика или девочку?
— Мне кажется, девочки как-то милее.
— Вот и чудесно. Только лежи спокойно. А в следующий раз можно будет прыгать, сколько угодно.
— Хорошо, — кротко пролепетала миссис Перкинс. — Я постараюсь об этом помнить.
Я покормила дочь и попросила сестру увезти ее. В палате было тихо. Я чего-то ждала. Мы обе ждали. Упражнений больше не последовало, но воздух наполнился чем-то, что можно описать только как постоянный поток волевой энергии. Женщина, когда она ждет ребенка (хотя в случае с миссис Перкинс дело обстояло несколько иначе), обладает этой странной способностью заполнять всю комнату, вселенную, неослабевающими, равномерными потоками энергии. Возможно, и мужчины способны на такое, но мне не приходилось наблюдать. Я слышу, узнаю этот внятный ритм, эту попытку неустанного саморазрушения, из которого, претерпев необычайные изменения, возникает нечто.