Если прежде Спиндл боялся, что Триффан будет бороться с обрушившейся на него любовью, выполняя обет безбрачия, терзая себе сердце ложным чувством верности мертвому канону летописцев, то теперь он мог не беспокоиться. Триффан изменился и телом, и душой. Он обрел покой. Он похудел, мех местами стал седым. Однако он снова выглядел сильным и властным, во взгляде появились целеустремленность и уверенность. Его душа познала боль и пережила ее, и теперь он смотрел на мир проще. Раны Триффана затянулись, но на обеих передних лапах и на боку остались шрамы, потому на солнце он казался старше своих лет. Шрамы были сморщенными, кожа стянулась, и казалось, что Триффан вот-вот прыгнет вперед. Однако, если приглядеться, было видно, что это просто глубокие шрамы и там мех еще не вырос.
Триффан составлял резкий контраст с Фиверфью, которая, как выяснилось, была его сверстницей. Фиверфью выглядела очень серьезной, будто только что оторвалась от своих текстов, но, когда она поднимала голову и смотрела на Триффана, у нее появлялось мягкое выражение, глаза теплели, и двигалась она так же молодо и грациозно, как некогда Триффан. Только он за время странствий и болезни утратил свою легкость.
Вместе они казались единым существом, причем весьма внушительным, как будто представляли собой не просто супружескую пару, а некую единую сущность с единой верой, единой целью и единым обязательством, которое никак нельзя нарушать. Никогда еще не было столь очевидно, что Камень благо словил союз этих двух кротов. Веру Триффана и Фиверфью разделяли и другие, а их ежедневные походы на вершину холма, где они смотрели на запад и тихо молились, превратились для многих кротов Вена в ритуал поклонения Камню.
Странное дело, но ни Триффан, ни Фиверфью не замечали, что их любовь вызывала слезы на глазах Спиндла и Мэйуида, а по прошествии времени и у других благосклонно настроенных кротов Вена.
Однако имелась и другая реакция системы на их союз. Ревность по-прежнему была жива, а теперь к ней присоединилось и сильное раздражение, потому что вера Триффана не являлась привычным и формальным выполнением обрядов, она ощущалась постоянно, а слова, которыми он пользовался, произносились не на старокротовьем, а на современном языке, что некоторым представлялось святотатством. Требовался только предлог, чтобы злые чувства окрепли и нашли себе выход, а там, где существует раздражение и недоброжелательность, подобные предлоги находятся весьма быстро. Однако пока этого не случилось. Триффан и Фиверфью пока еще могли спокойно любить друг друга.
А что Старлинг? С момента соединения Триффана и Фиверфью она — и это было так непохоже на нее! — вдруг стала угрюмой и необщительной. Старые самки разгадали, в чем дело, и злорадно ухмылялись, хитро переглядываясь, они прекрасно знали, как должна чувствовать себя самка в такой системе и в такое время. Но самцы ничего не понимали, а тем более Спиндл и Мэйуид, которые никогда не смотрели на Старлинг с такой точки зрения. Пока головы Спиндла и Мэйуида были заняты изучением сокровищ Библиотеки Вена, пока они сами начали записывать историю кротов Вена, Старлинг ушла на восточную сторону холма и стала устраивать себе там нору и ходы в данктонском стиле: четкие, удобные и прочные.
— М-мы с-снаем, ш-што эт-та землекопалка р-роет и з-затшем! — шипели старухи, обмениваясь многозначительными взглядами; было похоже, Старлинг готовится найти себе пару. Кто станет ее избранником?
Однажды, когда ярко сияло мартовское солнце, Спиндл пришел к новому жилищу Старлинг и радостно сообщил ей добрую, как он сам полагал, новость: у Фиверфью будут дети. Старлинг встретила это известие с преувеличенным, несколько искусственным восторгом и велела Спиндлу передать от нее семейству самые лучшие пожелания. Но, уходя, Спиндл не переставал удивляться и искренне не мог понять, чем он, собственно, досадил Старлинг и почему она так злится, что даже не предложила ему, Спиндлу, ни одного червяка.
«Злится» — это еще слабо сказано. Точнее было бы сказать — вне себя от ярости, той самой ярости, какую испытывает кротиха, когда другая получает все, а она ничего, и винить за это некого! Полтора дня Старлинг свирепо носилась по своим ходам и норе, а потом решила сказать Камню все, что она об этом думает.
— Слушай-ка, — проговорила Старлинг, приняв соответствующую позу, но обратив взор вовсе не туда, куда следовало: она повернулась не на запад, а в сторону Вена, однако Камень услышал бы ее, куда бы она ни повернулась. — Я недовольна тобой. Сначала ты заставил меня заботиться о Лоррен. Потом навязал мне на голову Бэйли. Разве я жаловалась? Нет, ни разу! Я присматривала за ними, пока ты не отнял их у меня (и тебе придется ответить, если они в один прекрасный день не вернутся целыми и невредимыми). Как будто этого было недостаточно — ты заставил меня пройти по ужасным тоннелям, где полно вонючих крыс, а потом я оказалась в этом по-настоящему страшном месте, где совсем нет самцов. Надеюсь, ты не ждешь, что я всерьез стану думать о Спиндле или Мэйуиде, потому что это, право, уж последняя соломинка. Нет, даже ты не можешь быть таким круглым дураком. Так вот, я хочу, чтобы ты нашел мне самца, более крупного, чем я, здорового, чтобы он говорил на нормальном кротовьем языке и мог стать отцом малышей, которых я намерена родить очень скоро. Так что, будь любезен, займись этим побыстрее, время уходит, и ты еще не видел, какой я бываю, когда действительно разозлюсь.