Поляков смотрел на долго молчавшего кадровика так, словно хотел сказать, что нет такой тайны, которую он не знает, что во всем подлунном мире нет ничего такого, чего ему не положено знать. И, пережив вспышку злости, едва переведя дух, с расстановкой проговорил:
— Давайте не будем, Сергей Иванович, играть в кошки-мышки, вы же отправляете меня в академию на отсидку, как в «райскую группу», созданную при Генштабе. Начальник управления кадров посуровел и сердито произнес:
— Нет, Дмитрий Федорович, это совсем не так. Ты остаешься в утвержденном списке резерва назначения на должности военного атташе и резидента разведки. Твоя служба в ГРУ по-прежнему безупречна, и потому я не сомневаюсь, что где-то года через два-три ты сможешь опять поехать на работу «в поле». Ничего больше сообщить не могу, — заключил он.
Возражать Полякову было нечего, и, пожав плечами, он неестественно громким голосом произнес:
— Что ж, надежда умирает последней. Но не потому, что она сильнее других. Просто ей больше других не хочется умирать…
Кто-кто, а Поляков, конечно, не хотел отрешаться от последней надежды. Для него этой надеждой, хоть слабой и зыбкой, в тот момент был генерал-лейтенант Изотов: он сказал то, что сняло с души камень и вернуло хоть какую-то опору в жизни. И именно за это бывший военный атташе в Индии поблагодарил своего покровителя:
— Спасибо, Сергей Иванович, вы успокоили меня немного.
На самом деле совсем не спокойно было на душе у Полякова: он продолжал подозревать, что далеко не с той целью, о которой говорил Изотов, переводят его в Военно-дипломатическую академию. Считал, что после отстранения от основной оперативной работы уже невозможны в дальнейшем какие-либо загранкомандировки. Что все связано с чем-то другим. Но с чем именно, он никак не мог понять. Выдвигая разные версии, он все чаще приходил к выводу, что это могло быть связано с ослаблением его работы по американской линии или с незаметно подступившим предпенсионным возрастом. Но больше всего его беспокоила теперь мысль о том, как он — изменник Родины, предатель — начнет вдруг читать лекции курсантам академии, да еще и убеждать их, что для советского разведчика понятия «долг», «честь» и «преданность Родине» имеют особую смысловую наполненность. Что интересы Родины для него превыше всего, и об этом разведчик должен помнить ежедневно, а в иных ситуациях — и ежечасно.
Инициатива перевода Полякова в академию исходила от начальника ГРУ генерала армии Ивашутина. Когда обсуждался этот вопрос, то руководитель управления кадров высказал мнение, что, может быть, стоило повременить с переводом на преподавательскую работу, что Дмитрий Федорович не настолько еще стар — ему всего пятьдесят пять лет. Но генерал армии был неумолим. Ответив категорическим отказом, он обронил при этом загадочную фразу: «Со временем вы тоже поймете и придете к выводу о справедливости моего решения».
Для Ивашутина стало все ясным в отношении Полякова после того, когда на стол ему легла служебная записка Леонида Гульева. В ней доказывалась версия о том, что Поляков много лет работал и продолжает работать на ЦРУ. Записка начиналась с анализа причин массовых провалов советских агентов-нелегалов и военных разведчиков, работавших в США. Далее в ней говорилось о том, что в процессе тщательного, неприемлющего никаких ошибок и просчетов изучения служебной деятельности нелегалов и выдворенных из Америки их операторов стало ясно, что только один человек мог знать и предать их — Поляков.
Работавшие в США военные разведчики и наши нелегалы, — читал Ивашутин, — являлись профессионалами высокого класса и не могли они все сразу провалиться на нарушениях правил конспирации и тому подобное, как это было отражено 15 лет назад в заключении комиссии, расследовавшей причины провалов и разгрома нашей нелегальной сети в США. Я допускаю, что один, ну два, три, четыре человека могли на чем-то засветиться, но не все же двадцать с лишним офицеров и 19 разведчиков-нелегалов!..
Гульев смотрел на большую, с высоким лбом голову командира, на его почти не двигающийся по бумаге взгляд и понимал, что этого умудренного жизнью генерала ни на секунду не покидает внутреннее напряжение.
…Но по-настоящему самый тревожный звонок для Полякова, — продолжал молча читать Ивашутин, — впервые прозвучал в 1971 году, после ареста разведчика-нелегала Сана, финна по национальности, капитана Карло Туоми. Спустя некоторое время в американском журнале «Ридерз дайджест» появилась рекламная публикация к предстоящему выходу в свет книги Джона Барона под названием аббревиатуры «КГБ». В журнальном варианте лихо рассказывалось об аресте советского военного разведчика под псевдонимом «Сан» (К. Туоми). Я дважды внимательно прочел эту публикацию и обнаружил несколько удивительных, сенсационных фактов, на которые почему-то не обратила внимания все та же комиссия, расследовавшая причины провалов Мэйси, Сана, Саниных и других нелегалов. В большой по размеру статье более тридцати раз упоминалась фамилия советского полковника Полякова. Но когда вышла на английском языке книга «КГБ», то на ее страницах ни разу не называлась эта фамилия. Не было и многого другого, о чем рассказывалось раньше в журнале «Ридерз дайджест». Туоми, сообщалось в журнале, говорил о своих наставниках такие подробности, о которых мог знать только Поляков. Но самое удивительное заключается в том, что в «Ридерз дайджесте» была опубликована неизвестно откуда появившаяся в редакции фотография Туоми. Она породила у меня много вопросов, и при детальном изучении мною было установлено, что портрет его является копией фотоснимка, хранившегося в личном деле капитана Сана. Скорее всего, Поляков, руководивший подготовкой и выводом Сана за границу, переснял в тот период его фотографию и, находясь в США, передал ее фэбээровцам [74].
74
Впоследствии на допросе в Следственном отделе КГБ СССР Поляков подтвердил версию Л. А. Гульева.