Там же, в Монреале, Орлов написал письмо своему главному шефу — наркому внутренних дел Ежову. Затем это письмо было доставлено в посольство СССР в Париже Натаном Курником, кузеном Лейбы Фельдбина. Из Парижа письмо переправили в Москву, на Лубянку. На конверте, опечатанном сургучом, было четко выведено на русском: «Только лично Николаю Ивановичу Ежову. Никому другому не вскрывать. Швед».
Основное содержание этого многостраничного послания сводилось к следующему:
«Николаю Ивановичу Ежову
Я хочу объяснить Вам в этом письме, как могло случиться, чтобы я после 19 лет безупречной службы Партии и Советской власти, после тяжелых лет подполья, после моей активнейшей и полной самопожертвования борьбы последних двух лет в условиях ожесточенной войны, после того, как Партия и Правительство наградили меня за боевую работу орденами Ленина и Красной звезды, ушел от Вас.
…9 июля я получил телеграмму, лишенную всякого оперативного смысла, в которой я ясно прочел, что мне по диким и совершенно непонятным мотивам устраивается ловушка на специально посланном для захвата меня пароходе «Свирь».
…Таким образом я знал, что моя судьба предрешена и что меня ждет смерть.
…Но даже не это, не угроза беззаконной и несправедливой расправы остановила меня от поездки на пароход… Сознание, что после расстрела меня, ссылки или расстрела моей жены, моя 14-летняя больная девочка окажется на улице, преследуемая детьми и взрослыми как дочь «врага народа», как дочь отца, которым она гордилась как честным коммунистом и борцом, — выше моих сил.
Я не трус. Я бы принял и ошибочный, несправедливый приговор, сделав последний, даже никому не нужный, жертвенный шаг для партии, но умереть с сознанием того, что мой больной ребенок обречен на такие жуткие муки и терзания, — выше моих сил.
Мог ли я рассчитывать по прибытии в СССР на справедливое разбирательство моего дела? — Нет и еще раз нет!
…Факт не открытого вызова меня домой, а организации западни на пароходе, уже предопределил все. Я уже был занесен в список <<врагов народа» еще до того, как моя нога вступила бы на пароход… Я хочу, чтобы Вы по-человечески поняли всю глубину переживаемой мною трагедии преданного партийца, лишенного партии, и честного гражданина, лишенного своей родины.
Моя цель — довести своего ребенка до совершеннолетия.
Помните всегда, что я не изменник партии и своей стране. Никто и ничто не заставит меня никогда изменить делу пролетариата и Сов. власти. Я не хотел уйти из н/страны, как не хочет рыба уйти из воды. Но преступные деяния преступных людей выбросили меня, как рыбу на лед… По опыту других дел знаю, что Ваш аппарат бросил все свои силы на мое физическое уничтожение. Остановите этих людей!
…Если Вы меня оставите в покое, я никогда не стану на путь, вредный партии и Сов. Союзу. Я не совершил и не совершу ничего против партии и н/страны.
Я даю торжественную клятву: до конца моих дней не проронить ни единого слова, могущего повредить партии, воспитавшей меня, и стране, взрастившей меня.
ШВЕД»
В Москве первая реакция на исчезновение «Шведа» была бурной. Лубянка, как выразился Павел Судоплатов, была «буквально взбешена»; «я подписал так называемую «ориентировку» по его розыску, которую надлежало передать по нашим каналам во все резидентуры».
В ориентировке указывалось, что причиной исчезновения Орлова и его семьи, скорее всего, является их похищение британской, германской или французской спецслужбой. Дело в том, что, по оперативным сведениям, подобные намерения высказывались представителями именно этих спецслужб. Об этом также говорилось в ориентировке. Допускался и такой вариант, как измена.
Когда же на Лубянке получили письмо от «Шведа» из Монреаля, все стало на свои места. И в личном деле «Шведа» в августе 1938 года появилась запись о том, что его «бегство рассматриваем как результат испуга и недоразумения». И далее: «Сам факт побега является антипартийным поступком, граничащим с предательством». Каких-либо документальных данных, свидетельствующих о том, что «Шведа» намеревались репрессировать — завлечь в ловушку, как выражался «Швед», и расстрелять, в его личном деле не было обнаружено.
В своих публичных заявлениях в США Орлов неизменно проводил мысль о том, что им были направлены два аналогичных но содержанию письма: одно — Ежову, другое — Сталину, что благодаря именно этим письмам ему удалось шантажировать «Хозяина» и таким образом спасти жизнь себе и своей семье.