— А почему отказали? Кто отказал?
— Германцы и отказали. Сказали мол, мы вашу страну знать не знаем. Поставлять больше ничего не будем.
Понятно. Россия как всегда под санкциями.
— Ну что, Окунек, хочешь прокатиться?
— Еще спрашиваешь, барин. До тебя никто меня в машину не пускал, — он сразу влез на сиденье.
— А ты, кузнец, тоже с нами поедешь?
— Не, я пойду Борьку растолкаю.
— Ну, как скажешь, — вывожу машину из гаража и поддаю газку.
— Зря ты его отпустил к дядь Боре, барин, — Окунек тяжко вздохнул.
— Что, напьются опять?
— Напьются.
Я вывел машину на деревенскую улицу.
— А скажи мне, Окунек, — припоминаю выдержку из земельной документации, — Благодаря сезонным подъемам воды в реке Шуршанке вокруг Лучково образуются обширные заливные луга, имеющие превосходные показатели для земледелия. Где у вас такие луга?
— Езжай вон туда, барин, я покажу.
Приезжаем на берег реки. Берег на самом деле очень низкий и пологий. Я так себе спец в вопросах мелиорации, но весенний паводок и впрямь должен затапливать обширную территорию. Только я не наблюдаю возделанных полей. Совсем не наблюдаю.
— А что, урожай уже весь сняли?
— Нет, что ты, барин, страда еще долго будет.
— М-дэ… и что вы тут выращиваете? Бурьян?
— Смешной ты, барин. Здесь завсегда лук ростили. Потому и деревня наша Лучково.
— Почему именно лук?
— Наш лук особенный. Самый лучший. Его даже инператору отвозят.
— Где тогда этот лук?
Я вижу сильно обмелевшую речку. Вижу баб, стирающих белье. Детей, резвящихся у воды. Также вижу камыши, осоку и прочую болотную растительнось. Но я не вижу ни одной луковой стрелки.
— Папка говорил, раньше аж вон до той сопки все луком засаживали.
— А почему перестали?
— Река обмелела, стали только до вон той кочки садить.
— Окунек, не беси меня. Где ты видишь хоть одну луковку?
— Так трактор сломался.
Останавливаю машину. Выхожу. Прохаживаюсь вдоль берега. Очень похоже, что земля вполне пригодная. А у них… блин… трактор сломался. Эх, Рассея. Велика и богата, а порядка в ней нету. Окунек тоже вылез из машины и подошел ко мне.
— Ну ладно, Окунек. Трактор сломался. Ты может этого не застал или маленький был. Но трактору этому лет семь от силы, а раньше как лук садили?
— Почему это не застал, — вскинулся Окунек, — Очень даже застал. Раньше все на конях делали… ну, то есть до трактора.
— А после трактора? Может пора снова на конях?
— Так коней-то у нас теперь нет. Степняки всех коней отбирают. Наши перестали даже жеребят заводить.
— Ах вот оно что… степняки.
Это просто какой-то замкнутый круг. То Мышкин мне макры не продавал. Теперь крестьянам не дают в поле работать. Коней отбирают. Поршневые кольца не поставляют. Начинаю понимать, почему отсюда бегут все управленцы.
— А если на быках попробовать?
— Барин, ты видал в нашей деревне хоть одного быка? Нету ни быков, ни коров. Степняки все забирают.
— Ну хоть трактор они не заберут?
— Смешной ты, барин. Зачем степнякам трактор?
А в следующий миг мой радар маякнул красной точкой. Где это? В камышах что-ли? Но я вижу только мелкую девчонку лет пяти, забравшуюся в камыши. И мгновенно понимаю, что радар указал не на девчонку. Выхватываю из кармана перо и бегу к камышам с криком:
— Ребенка! Ребенка из камышей уберите!
Поздно: «теневая тварь 2 уровня» — размером с небольшую собаку, но зубы как у крокодила. Цапает ребенка за ногу и тащит в глубь камышовых зарослей. Мелкая даже не вскрикнула, не сообразила, что происходит.
Зато бабы, наконец, опомнились и… заголосили. И что толку от их воплей? Только то, что мелкая все-таки напугалась и заревела в голос? Подбегаю на расстояние уверенного поражения и выпускаю заряд. Перо у меня заполнено силой под завязочку. Гадкой твари хватило, но ногу ребенку она успела подрать.
Забегаю в камыши. Девчонка уже орет как сирена. Вот какой звук надо было на сигналки ставить. До костей пробирает. На такой звук весь квартал на уши встанет. Пытаюсь разжать челюсти дохлой твари, чтоб освободить ногу, но челюсти, как тиски.
Тогда я втыкаю в ее тушу перо, чтобы вытянуть из нее силу. Пара секунд, и тварь высохла до состояния обтянутого кожей скелета. Теперь челюсти не разжимаются, а просто крошатся под пальцами. Освобождаю ребенка, подхватываю на руки, выношу из камышей.
— Повязку… ну… живее. Надо рану перетянуть.
К раненому дитю набегают бабы. Голосить не прекращают, но хотя бы начинают делать что-то осмысленное. Срывают с себя платки. Делают перевязку. Возле меня оказывается бледный Окунек.