Неожиданно наркотический дурман улетучился, и осталось только горькое осознание, что она нарушила правило, которое сама и установила для себя. Проблемой было не то, что она убила людей, а то, что ей доставляло удовольствие прерывать их жизни, и, когда она подняла голову и обвела помутившимся взглядом ущелье, в ней поднялась неудержимая ненависть к себе: ненависть и осознание, что ужасный тихий голос в ее голове был, возможно, прав, как сильно Зара ни старалась бы доказать себе самой обратное.
Вот кто я на самом деле, — слышала она мысленно свой голос, — и даже вечность не изменит меня…
Внезапно Зара почувствовала себя бесконечно усталой, как будто вся энергия мгновенно куда-то улетучилась, и когда она пробовала подняться, левая нога снова подкосилась, и с искаженным от боли лицом она упала в снег. Мучение было скорее душевным, чем физическим, но вид упавшей Зары дал мужчинам надежду на то, что можно изменить положение в свою пользу. В течение секунд страх и паника превратились в слепую, жгучую ненависть, и мужчин охватила одна мысль: убить Зару, отомстить за все, что она им причинила!
Зара прочитала это в выпученных, словно остекленевших, глазах, пристально уставившихся на нее. Она неоднократно наблюдала этот взгляд, в большинстве случаев у рыцарей, когда на поле сражения, осознав неизбежность поражения, они внезапно переходили к нападению вместо того, чтобы отступить. С героизмом это не имело ничего общего, скорее будто что-то мутилось в разуме этих мужчин и вынуждало их с криками, вне себя от ярости бросаться в безнадежную атаку. Теперь подобное происходило с еще уцелевшими бандитами, к которым вернулось их «мужество» при виде стоявшей на коленях на земле женщины, и свора снова по сигналу бросилась на Зару.
С ревом ярости, проклятиями на губах, мужчины, как стая диких, изголодавшихся волков, набросились на свою добычу, и Зара оказалась в загоне из ног. Затем раздалось жестокое стаккато палок, дубин и кулаков, обрушившихся на нее, но, вместо того чтобы обороняться, Зара, стараясь по мере возможности защитить голову, покорилась участи.
Ей сразу все стало безразлично, и разум опустел, как купальный чан, из которого вылили воду. Наконец в голове остались только лица тех мужчин, которые потеряли жизнь от ее руки; нет, не просто потеряли, были вырваны из жизни, как цветущие цветы с клумбы. Зара пыталась внушить себе, что делала то, что вынуждена была делать, что это было лишь самообороной. Но даже в собственных ушах это звучало как ложь, и мерзкий голос в голове начал смеяться, все громче и громче, пока мужчины избивали Зару дубинами и пинали ногами.
Скоро на теле Зары не оставалось места, которое не болело бы, но она едва ли это отмечала. Чем больше мужчины наседали на нее, тем больше она отстранялась, и чем больше она уходила в себя, тем громче и отчетливее звучал внутренний голос, который казался одновременно чужим и все же таким знакомым. Зара получила очередной удар палкой по уху, и резкая свистящая боль прошла по черепу, а когда свист стих, внезапно стало очень тихо.
В первый момент Зара решила, что мужчины прекратили выть, кричать и избивать ее, но когда она с трудом открыла глаза, то увидела те же искаженные от ярости лица над собой, кричащие рты, но окружающий мир умолк. Все, что она слышала, — это полифонический глухой стук сердец ее мучителей, неразбериху бешено стучащих сердец, звучавшую, как будто дюжина музыкантов одновременно била в барабаны — ба-бок, ба-бок, ба-бок, — и с каждой секундой этот бой становился все громче, пока бешеное биение сердец мужчин не слилось в оглушительное крещендо, заполнившее каждый уголок в ее голове. А шум их сердец продолжал усиливаться — ба-бок, ба-бок, ба-бок! — но теперь биение сердец не звучало как барабаны, а скорее как звон церковных колоколов Мурбрука, восьми колоколов, о которые все быстрее ударяли металлические языки, и с каждым ударом Заре казалось, что голова ее распухает все больше и больше. Она раскрыла рот, под ударами истязателей поднялась на ноги и стала выкрикивать свою боль, ярость и отчаяние, так громко, что ее можно было услышать за целую милю. Но услышавший в ночном лесу этот крик никогда не поверил бы, что это — крик человека.
Преследователи Зары замерли, испугавшись, палки и дубины замерли над жертвой, два парня даже закрыли руками уши, — таким жутким был крик Зары. А Зара не переставала кричать. Она выкрикивала всю беду и горе, накопившиеся внутри, в одном все возрастающем, оглушительном, вымученном крике, который, хотя это казалось уже невозможным, становился все громче и громче, пока неожиданно не превратился в смех, и теперь Зара уже не кричала, а смеялась звучным, раскатистым, наполненным радостью смехом, который эхо разносило между горными склонами. Теперь перепугались даже те, кто при крике Зары не застыл от страха, так как смех этот был даже более ужасен, чем самый страшный крик, таким презрительным, оглушающим и мрачным он был, таким нечеловеческим, словно шел из самого ада. Как по неслышной команде, мужчины боязливо отступали на два, три, четыре шага от смеявшейся женщины. А Зара сидела на корточках в снегу, все еще смеясь во все горло, с опущенным лицом, укрытым завесой темных волос.